69
И приснился Козьме Гвоздеву на тюремной койке под утро — сон.
Увидел: на большом белом
камне сидит в посконном, хорошо выстиранном, свежем —
седой дед в лаптях. И онучи, и обора каждая — чиста, бела.
По всему — простой
деревенский дед. Только больно долги, назад за голову, его седые волосы, и особая светлизна от них, вот уж промыты,
волосик от волосика, и развеваются.
И — плачет дед. Да так
горюче, так сокрушно — старуху ли схоронил? избу ли
ему сожгли? всё гнездо перебили? Плачет, Козьму не
оглянет, плачет — и слёзы катятся, отдельные видно, по щеке сморщенной или на
седой бороде задержась.
И жалко стало Козьме деда. Приступил к нему:
— Да что уж ты, дед, так
плачешь? Да так уж — не убивайся.
Дед голову приклонно держал и в ладонях. А тут — поднял глаза — и от
этих глаз Козьма аж продрог,
аж заледело в нём: что дед-то — не простой, дед —
святой.
И что плачет он — не по
себе, а — его, Козьму, жалеет.
— Да за меня ты — что? —
силился Козьма утешать и дале.
— За меня не плачь, меня скоро выпустят.
Но — мудрость в очах старика
повернулась — и ещё обледел Козьма,
понял: нет, не скоро. Ай, нескоро-нескоро-нескоро. Долже человеческой жизни.
Так ни слова и не вымолвил
дед столетний. Обронил голову — да как рыдал, как рыдал!
И тогда ещё ледяней запало Козьме: да может он — и не по мне? По мне одному никак
столько слёз быть не может.
А — по ком же?..
Такого и сердце не вмещает.
Проснулся — всё нутро
схвачено холодом, тоской.