70
После завтрака Кирпичников
велел строить 2-ю роту при боевом снаряжении в длинном коридоре второго этажа.
Пулемёты стали на левом фланге.
Вышел перед
строй — ещё ни разу ничем не награждённый, хотя один
раз раненный, с ушами плоскими, прилепленными, крупноносый,
губастый, лба мало, а сильно открытые глаза. Стараясь держаться поважней, а недоуменно. И голосом, привыкшим к отрубистой команде, а не к речи, чуть помлевая
и растягивая:
— Ну что, братцы, скажем?..
Эти дни сами были-видели, и прикладами тыкали, и спусковые крючки тоже
нажимали... Спросим: не довольно ли нам людскую кровушку лить? Притом, что
наверху непристойное деется... Не довольно ли нам этим трутням поклоняться, которы с нас жилы тянут? А не правей ли нам — супротив
народа не идти?.. Я уверен, другие части окажут нам всяку
поддержку.
Вот в этом-то он не был
уверен, но и нельзя же звать людей на обречённость.
В ответ никто связно не
выразил, но погудели. Вроде, с одобрением.
— Так вот: надеетесь ли вы
на меня? И будете ли мою команду исполнять?
Отозвались, что надеются.
— Так вот. Всем приходящим
младшим офицерам отвечать как положено: здравия
желаем, ваше высокородие! И виду не подавать. А Лашкевичу на приветствие — не
отвечать, а всем кричать сразу только: «ура!».
Ещё он сам не понимал точно,
как это будет дальше, но уж если «ура» крикнут — то и всем обрезано. Этим —
спаяются, в один шаг перейдут.
И стояли в строю. Колотились
сердца. Стояли на худший из боёв.
Без десяти минут восемь
пришел прапорщик. Кирпичников скомандовал как ни в чём, даже с избытком
лихости:
— Смир-рна!
Равнение на средину!
Козырнул прапорщик
фельдфебелю, козырнул строю:
— Здорово, ребята!
И рявкнули
как положено, ну не слишком ладно:
— Здравия желаем, ваш скродь!
— Вольно!
— Вольно, оправиться.
Но уже само несёт, не
сдержать. Кирпичников подходит на рожон с боковой походочкой, отчасти чтоб и своим напомнить:
— Ну как, ваше
скородие, геройски действовали молодцы-волынцы
вчерашний день?
— Да, — говорит.
— А сегодня — ещё лучше будем
действовать. Вот посмо́трите,
как сегодня молодецки. — А у самого голос дрожит.
А люди все — тихо стоят,
замерев. Все-то понимают, кроме прапорщика.
Пождали.
Немного за восемь, подбегает
дневальный, что на подходе — штабс-капитан Лашкевич.
Все солдаты повернулись на Кирпичникова. А он только прищурился сильней да руку слегка
приподнял, чтобы все видели: он за всех думает.
Но Лашкевич сперва не сюда, прошёл в канцелярию. Продлил всем жизнь.
Через пять минут прямо сюда.
Очки золотые, заприметчивый, кусливый.
Прапорщик скомандовал:
— Смир-рна!
Равнение — на́ средину!
Доложил. Лашкевич принял
рапорт. Все с оружием — так так
он и приказал. Поздоровался со строем.
И вдруг весь строй заедино,
кто и отставши, грохнул:
— Ура-а-а-а!!!
Капитан даже назад спину
выгнул. Насторожился — на строй, на Кирпичникова. И,
не ждать, — улыбнулся, мягко выстилая:
— Что это за форма такая,
Кирпичников?
Так ли, этак ли лучше
сложить ответ, но не успел Кирпичников, как из строя крикнул питерский ефрейтор
Орлов:
— Довольно крови!
Капитан — сразу всунул
правую руку в карман. Значит, там револьвер. И стал ходить-ходить перед строем,
похаживать, поглядывать в лица. Искал, наверно, кто крикнул. Не нашёл. И ни у
кого другого, а у Маркова спросил вкрадчиво:
— Объясни, что такое значит
«ура»?
Так и пришлось объяснить
первому Маркову. Один шаг между ними. Заполнял Марков голову и как в пропасть,
уж тогда без «вашего высокоблагородия», чего там:
— А так, что — стрелять
больше не будем! Не желаем понапрасну лить братску
кровь!
А-а! Лашкевич так и
вонзился, нашёл! Чуть ещё наклонясь к Маркову:
— Что-что??
После сказанного — что
остаётся солдату? Говорить уже нечего, очкастый
переговорит. И — на руку винтовку! От левой ноги, как стояла на каменном
полу — взял в две руки, штыком вперёд надклоняя.
Ну, не прямо в грудь, а,
мол, поостерегись.
Лашкевич и поостерёгся.
Опять выровнялся, спину выгнул. Ещё против Маркова постоял — начал ходить. И
глазами доглядчивыми, острыми — по лицам, по лицам.
А тут ещё два прапорщика подошли,
Вельяминов и Ткачура. Видят — начальник учебной
команды что-то расхаживает не в духе. Первый прапорщик им шёпотом сообщает.
А Лашкевич, теперь неизблизи, весь строй охватывая,
голосом звонким, но не угрозно, а отчаянно:
— Солдаты-гвардейцы! Его величество
Государь император прислал телеграмму войскам столицы. Он просит войска
прекратить волнения, которые расстраивают нашу воюющую армию!
За царя, значит, ухватился.
Тишина.
Строй стоит как окованный.
Строй, однако, привычка.
И Марков винтовку опускает,
опустил. Взял к ноге, как у всех.
Тут Вельяминов:
— Господин капитан,
разрешите выйти, мне дурно стало.
Лашкевич, головы не
поворачивая, весь взор на строй, ледяно ему:
— Выйдите.
Тот ушёл быстро.
Ушёл? Так он — другим частям
передаст??
Кажется: если б Лашкевич на
дверь голову только повернул — вот бы уже и рассыпались гурьбами. Но он — струнно стоял, весь на строй. Ещё в воздухе висло — от
Государя императора.
И строй стоял.
И Кирпичников, в своей
отдельности, но тем же строем скованный, не смел
порушить. Стоял, не находился.
Вдруг чей-то приклад в
задней шеренге ударил о каменную плиту. И басом:
— Уходи от нас. Не хотим
тебя видеть!
И, подражая, другой приклад,
в другом месте — бух!
Нашли, как! Ещё, ещё:
прикладами о каменные плиты! Небывалый, неслыханный, грозный гул по коридору! А
в нём отдаётся!
Лашкевич плечами поёжился. Чутка ещё не хватало. И тут завопил ему Кирпичников:
— Уходи вон!!
И Лашкевич вдруг — быстро
повернулся. И быстро пошёл. На лестницу вниз. Там по лестнице.
И прапорщики исчезли.
Победа?! Вот это и было
тяжкое самое — как первый раз переступить? как со своим командиром обратиться?
И вот — ушёл, прогнали?
Ушли — так теперь покличут
на нас атаку.
Кинулся Кирпичников к окну,
отсюда двор виден.
И раму заклеенную рванул, распахнул:
куда пойдёт?
Вот тут — и повалили из
строя. И то не все, остались и на местах.
И второе окно рванули.
И видели: штабс-капитан
Лашкевич, сойдя с крыльца, быстро шёл через двор — к воротам, на улицу. Значит
— вон? Значит — к штабу батальона?
Не Кирпичников, Орлов
крикнул:
— Бей!
Такого — не задумывали, но
так получилось.
И поднялось с пяток
винтовок, Орлов тоже, бахнули открытые окна.
И — свалился штабс-капитан
перед воротами, на утолченный снег. И не дрыгался.
Намертво.
О-го-о-о... Это что ж теперь
будет?..
Кто обмерши. А кто по
коридору:
— Ура-а-а-а!
А какое «ура»? — только
теперь-то всё и начиналось. Только теперь-то и отрезало: не тогда, когда
Лашкевич побежал вон — а когда упал. Теперь — ни у кого здесь уже нет повёртки.
Теперь — мы взбунтованы,
бесповоротно! И — что будет?
Перекрикивал Кирпичников,
руками махал: на места! строй! в строй!
Собрались, стали в строй.
А — что теперь? Ночью
думали: занять оборону по лестнице и по окнам. Но это — в ловушке себя
запереть. Это думали, когда переступить боялись. А когда уже переступлено...?
Наружу! Звать другие роты!
Чем больше созовём — тем меньше ляжет на нас. Теперь — всё отрезано, теперь
только и выход — звать других!
Завопил Кирпичников команду:
— Рота напра-во!! Шагом-марш!
И — потопали, посыпали по
лестнице. Во двор!
Во дворе уже не стало строя:
рассыпались кто куда, разбрелись как пьяные, очумелые.
Стреляли в воздух без толку.
А кто кричал «ура».
Горнисты заиграли тревогу.
Кирпичников послал Маркова и
Орлова в другую роту учебной команды — звать присоединяться.
