75
Ваня Редченков
был нраву совсем тихого, а росту дюже удалого: три аршина без вершка. И когда в
феврале стали их, 98-го года рождения, брать в армию, то у спас-клепиковского
воинского начальника зачислили Ваню в гвардию, и не отправили сразу, как
армейских, а отпустили побыть ещё дома две недели.
Иван обрадовался отсрочке —
две недели меж родных стен никак не лишние, ещё и на девичьи посиделки два раза
сбродить. Но отец Ивана, бывший взводный унтер гвардии Конного полка, осадил:
«Ох, сынок, не радуйся, эти две недели ещё из тебя вымотают. В гвардии
дисциплина железная, ещё не раз ты по уху получишь от унтера».
В Рязань привезли их,
отобранных, в собор, и принимали они присягу. Иван со своего ростища да ещё всю руку поднял и два пальца из неё
выставил, всей душой обещая и клянясь, а Митька Пятилазов
из их же волости возьми и подруби Ивану руку ребром ладони: — «Ты чаво?» — «Ничаво. Не слишком вылянывайся. Половину — себе побереги, на
всяк случай».
Везли их через Москву, стоял
их эшелон в Замоскворечьи на запасном пути, и оттуда
они видели Кремль. А за Тверью опять стояли — и минули их два быстрых одинаких поезда с красивыми синими вагонами. И смикитили все до последней тетери: «Царь поехал! Войска
водить!»
И тут же вскоре привезли их
в самый Петроград. И от вокзала повели их, полторы тысячи молодцов-богатырей,
по главной людной улице. Они пораззявили рты на такое
чудное построище, а люди с боков — на них, и не мене
дивились: «Боже, да где ж такие росли? Да сколько ж у
нас ещё народу!»
И сразу повели их в огромадный каменный сарай — «манеж», где манежат.
И стали по полкам разбивать — какой-то чин сиятельный, мало что генерал,
говорили: великий князь. Построили их вразрядку, а он ходил вдоль, и по каждого
лицу определял полк. Да быстро намётанный, только глянет — и уже на груди мелом
пишет номер. А позади генерала-князя идёт ещё офицер, из гвардейцев гвардеец, долже трёх аршин гораздо, через генералово
плечико номер видит и сразу орёт: «Семёновский!» Иль: «Волынский!»
Потом растолковали Ивану,
тут свой разбор, в одном полку все должны быть обликом схожи: в егеря идут —
чёрные, в Петербургский полк — рыжие, в Павловский полк берут курносых, а в Преображенский — прямоносых. Так
и Иван Редченков попал в
Преображенский.
На второй день их повели в
баню и обмундировали. После домашней тёплой шапки и тёплой шубёнки было
несносно на морозном ветерку плаца в шинелишке и
фуражке. Потёр в строю коченеющее ухо — унтер смазал по уху, и вспомнил Ваня
отца насчёт железной гвардейской дисциплины. А ещё замешкивался
он на команды или в строю по четыре попадал пятым.
Однако уже на третий день —
железной дисциплины вдруг как не стало. Сидели на словесном занятии, а взводные
и отделённые были угрюмы и всё перешёптывались. И донеслось до новобранцев, что
на Невском — кровь.
Потом ночью всех унтеров
вызывали куда-то.
А в понедельник утром только
стали на занятия во двор выгонять — раздались близкие выстрелы. И стали —
назад, в казармы загонять. И — все двери запирать. Шинели снять, разуться,
сидеть на нарах, к окнам не подходить, а у окон — дежурные офицеры и старшие
унтеры.
И такая молва: «уже у
нас во дворе!».
Батюшки, да мысленное ли дело? — немцы в Сам-Петербург прорвались?? Да
что ж мы без дела сидим?
А во дворе — крики, вроде
по-русски.
И рожок по-русски заиграл.
И тут налетел фельдфебель и
заорал зычно, да как на виноватых, будто сами они
придумали тут сидеть:
— Одевайсь!
Выходи! В казарме никто не оставайсь! Быстро!
Но не успели они
обуться-одеться — вбежали в казарму несколько чужих солдат в бескозырках, волынцы значит, — и из винтовок стали грохать тут же в
потолок, оглушили до дурной головы:
— Выходи все! Выходи — все
дочиста! В казарме чтоб ни один не остался!
И гнали, кто попадался. Даже
и по спине прикладом.
Нечего делать, сгулчили сапогами по лестницам.
А во дворе солдат — толпища!
Наших и не наших.
И стреляют в воздух.
И кто вздрючен
до тряски. А больше — стоят, головы опустив: ой, беда неминучая.