78
Был бы Владимир Станкевич
приват-доцентом уголовного права и публицистом лево-лево-либерального направления,
если б не война. Его всегда порывало в общественное кипенье. После разгона 1-й
Думы он собрал митинг — и получил те же три месяца в Крестах, как и все выборжане. А при 3-й Думе безвозмездно служил секретарём
трудовой фракции, этих сереньких растерявшихся депутатов. А начиная
с 4-й тем более сдружился с Керенским. И вместе с Гиммером перед войной
выпускал журнальчик. Ведущая идея Станкевича была: зачем раздоры и недоверие
между либералами, радикалами и социалистами? Довольно нам объединиться — и
будущее России наше! И он хотел бы сделать из себя соединяющий мост. Как всегда
нам кажется, именно наше направление и есть самое верное.
Но грянула война — и
Станкевич вдруг не узнал сам себя. Вопреки своему воспитанию, направлению и
окружению, он не отшатнулся от этой войны как чужой, царской,
империалистической — но увидел её как мировую катастрофу, в которой поставлен
вопрос существования России, и мирные народы должны устоять против всеподготовленной Германии. Но победа России укрепит
реакцию — возражали ему приятели. Пусть она укрепит того, кто больше поработает
для спасения родины, — отвечал он. Зато поражение — будет смертью России. Да не
обязательно победа, пусть война закончится вничью — и это надолго отучит всех
от повторения. Но даже ради такого исхода «сочувствовать» войне мало — надо
самому воевать.
И покинул он своё приват-доцентство и, высмеиваемый Керенским, пошёл, наряду
с юнцами, добровольцем в Павловское училище, и покорно учился ходить в строю,
что никак ему не давалось, и терпеливо складывал на ночь обмундирование на
табуретке ровно во столько вершков ширины, длины и высоты, как полагалось. А по окончании училища отказался от канцелярско-судебной должности,
как его назначали тут же, в Петербурге, хлопотал, перепросился на сапёрную работу
(ещё ничего не зная в сапёрном деле), на фронт, — и за два года стал таким
деловым и практическим военным инженером, что опыт полевой фортификации в нём
уже избывал, он стал читать лекции в офицерских школах, составил книжку о
пулемётных закрытиях и доклад об инженерной активности обороны, пошедший
в Ставку и разосланный в штабы фронтов. (Его идея была: позиция фронта не
должна быть ни минуту неподвижной, но неустанно давить на фронт противника).
Старые сапёрные начальники негодовали на его беспокойный характер, друзья
дразнили «приват-доцентом полевой фортификации и геометрии» — и он любил, когда
так дразнили, гордясь своим новым инженерным больше прежнего юридического.
Сейчас он обучал — в
гвардейском сапёрном батальоне в Петрограде. Как все сапёры —
самые занятые люди в армии, так и он был в эти февральские дни настолько занят
своей работой, что вовсе пропустил три дня городских волнений, даже не знал о
них, и только вечером в воскресенье его прежние партийные друзья по телефону
рассказали ему о событиях и стрельбе на улицах. И тут — Станкевич
очнулся от инженерии. И ощутил прежние революционные крылья. И в минувшую ночь
сложился у него план: попытаться склонить офицеров сапёрного батальона на
сторону Государственной Думы — и так перевести весь батальон.
Но утром в понедельник ещё
не успел отправиться в казармы — позвонили ему от Керенского, что Дума
распущена, Протопопов объявлен диктатором, а в Волынском батальоне восстание и,
перебив офицеров, они двинулись на казармы сапёрного батальона. А надо бы —
увлечь их идти к Таврическому, на поддержку Думы!
Станкевич обамуничился и поспешил в батальон. Но когда свернул с Литейного на Кирочную, то вдоль Кирочной ему хорошо стало видно, как против сапёрных казарм
уже кипела беспорядочная толпа солдат. А потом стала медленно перекатываться
сюда, к Литейному, а над головами их колыхались два
тёмных флага. Опоздал!
И вдруг — его покинула вся
уверенность: и офицерская, нажитая за войну, и прежняя лево-демократическая.
Вот, прямо видя эту гневную массу, надвигающуюся сюда, он не почувствовал той
ступеньки, с которой они послушались бы его — или как солдаты своего офицера
или как народ своего вожака. Всё, на чём прошла его жизнь, вдруг не оказалось
никакой ступенькой, ничем, и он был перед стихией — никто, только мишень.
Так он прошёл немного шагов
навстречу и остановился.
А тут подбежал со стороны
толпы сапёрный унтер, узнал его и запыхавшись крикнул:
— Ваше благородие! Не
ходите, убьют! Командир батальона — убит! Поручик Устругов убит! И ещё... у
ворот лежат! А кто жив остался — разбежались!
Вот так так!.. А если б и он сегодня там дежурил?..
Вулканное дыхание стихии! Вымело и
выжгло, что этих офицеров, вот уже мёртвых, он только что собирался склонять в
пользу Государственной Думы, и этих солдат, теперь надвигающихся, вести туда.
Шла — толпа, ни к чему не прислушная, никем не
судимая, ни за что не ответственная, не знающая никаких своих глашатаев и
радетелей, — и Станкевичу, всегда считавшему себя заедино с народом, — вот,
нельзя было на них понадеяться.
А надо было быстро
куда-нибудь спасаться, вот что.
Тут, в
начале Кирочной, помещалась инженерная школа
прапорщиков — и он зашёл туда. В нервном ожидании стал звонить Керенскому в
Думу — но к его телефону никто не подходил.
А тем временем толпа, с воем
и редкой стрельбой, придвинулась — и именно в школу прапорщиков хлынула часть
её. Один выстрел дали в коридоре. И кричали, чтоб юнкера сейчас же всё бросали
и выходили на улицу!
Юнкера — не хотели идти.
Станкевич, бледный, был тут чужой, ни за что не ответственный, мог войти в
класс и перестоять за дверью. Но начальник школы, представительный генерал,
должен был выйти к солдатской гурьбе. И стал вежливо ей доказывать, что
положение школы особенное: если прекратить подготовку офицеров, то некому будет
строить укрепления.
Обезумелые солдаты не стали
дослушивать, а: кончать занятия! и выходить на улицу!
Генерал, беспомощно пожимая
полными плечами, объявил своим тихо:
— Что ж, можете идти,
господа.
— Да куда же нам идти, ваше
превосходительство?
— Куда хотите, не знаю.
Прихожие солдаты, кто были
без винтовок, разобрали винтовки из пирамиды тут — и валили на улицу, и дальше.
Станкевич испытал такое
унижение — что прятался, что не вмешался, — теперь поспешил нагнать толпу на
улице. Влиться к ним сбоку было не то ощущение, что стоять и встретить поток.
Он увидел в толпе много и
сапёров, и возвысил голос — с обращеньем, зазвучавшим самому невыносимо
фальшиво:
— Братцы! Давайте пойдём в
Государственную Думу! Она — вот тут, близко! Она на стороне народа!
«Пойдём» — как будто он был
с ними всё время и вместе с ними громил школу прапорщиков?
Это была — правильная, его
коренная идея, соединять народ с либералами, — но почему так жалко,
неестественно прозвучало?
Услышали его не многие,
смотрели подозрительно: куда ещё заманивает их офицеришка?
Оглянулись другие,
приступили:
— А ну, отдай оружие!
И — что было делать? Что??!
Не так он представлял себе
братание с народом на заре свободы, но получалось так.
Отдал шашку. Отдал пистолет.
Тут вылез из толпы страшный,
злой солдат, схватил безоружного поручика за грудки, стал трясти и
замахиваться, что сейчас убьёт. Он с бранью поминал какого-то другого
офицера-обидчика, которого надо бы убить, но убьёт вместо того — этого.
И — убьёт. Станкевич и не
выбивался, его охватила смертная апатия. Вот так и кончилась в 27 лет вся его
блестящая жизнь.
Но подбился другой сапёр и
стал того озверелого оттягивать:
— Не трог!
не трог! Это — наш офицер, хороший, мы знаем его!