82
Как в
карточной игре, когда между конами ещё и пьют, и вот уже руки сами неровно
кладут деньги на ставку, сбивают их, цепляют, а рукавами опрокидывают стаканы,
— так в ошалении, нетрезвости, безоглядности катилось
куда-то всё затеянное, где нельзя было уже ни остановиться, ни охорониться, — а если всё остановится, так наверняка петля. Так и пусть катится, хоть с
опрокидом!
Кирпичников уже не запоминал и сметить не мог, кто к ним присоединился, кто
нет: ни одной цельной роты или команды с ними не было, даже из тех, кто
поначалу пошёл, — утекали прочь или зрителями на тротуары. Изо
всякой открываемой казармы выгонялось трудно: робкие, дальние, сельские,
иногородние — коснели, боялись, идти не хотели, не понимали, зачем им идти,
сопротивлялись. Но из каждой же и вырывались — лихие, вольные или здешние
питерские, только что переодетые в солдатское,
вырывались на свои улицы как на свободу — и их-то были винтовки, они и
захватывали.
И — всякий строй был давно
потерян, хотя где-то ещё держалась музыка, поддающая настроения, шагала строем
одна музыка и к ней желающие. Потом и музыка замолкала, пропадала.
Необычное это и было:
солдаты, а не под командой, но оравой, ватагой, и каждый куда хочет, и слушает кого хочет, хоть только самого себя. Говорили —
где-то болтался, присоединился какой-то прапорщик — да Кирпичников его не
видел, да никто б сейчас и слушать не стал его, хоть и генерала. Если Кирпичникова слушала, то самая ближняя кучка, только кто
того же хотел. Так и бегали — не толпами, а кучками, и кто кучке что предложил
— не запоминалось, а бралось. Только преображенского
унтера Круглова с русой бородкой на широкой челюсти Кирпичников успел выделить
и запомнить: прям озверел от воли, будто как в тюрьме
протомился в армии — и только этой сегодняшней воли и ждал. Штыком размахивал,
орал и командовал, почти не прерываясь. И с ним тоже была своя здоровая кучка.
Так и бегали они, не
понимая, куда нужно, — уже не волынцы, не литовцы, не
преображенцы, не сапёры, — а сотни перемешанных
разных солдат, хуже чем пьяных, и только то
соображающих верно, что если им остановиться — то и конец, казнят. Так нечего
терять — только вперёд!
Так и бегали, и мало кто
молчал, а все что-нибудь кричали на бегу.
Каждый уличный перекресток
делил их, и снова делил, и снова делил, нельзя было направиться всем вместе, а кого куда тянула воля и хотение, — но и на следующем потом
перекрестке, но и на следующем кто-то опять притекал, из утерянных или новых. А
переулков тут много было, а улицы часто проложены одна за другой: Фурштадтская, Сергиевская, Захарьевская,
Шпалерная, и каждая втягивала в себя кую-нибудь
струю, и каждая потом приведёт на главный Литейный проспект.
Только вперёд! — и ещё
присоединять! — и чем больше нас будет, тем меньше ответа. Только вперёд! — к
старому нет возврата!
На Кирочной
разгромили школу прапорщиков. Генерал тут был обходительный, его не кололи. А
прапорщиков — на улицу!
На тротуарах тоже толпилось
изрядно публики, ещё из домов выбегали, и руки поднимали, кричали. А что именно
кто кричал — никто не понимал, и даже не слушал. Уши как заложенные, голова
гудит, грудь распирает, ноги-руки как не свои — вовсе хмельное чувствие.
Всё забирая, забирая новыми
кварталами, кучка Кирпичникова побежала — а! — к
тюрьме? На окнах — решётки. Значит — тюрьма, а это — как раз что нам надо: уж этим-то
свободы хоц-ца! Уж эти-то все будут за нас!
Мол, Дом Предварительного.
Ну, кто схвачен недавно.
Двери, железом кованные,
закрыты на добротные засовы — как
же их открыть? Прикладами? Как спички наши приклады только расщепим. Ломов? Где
искать? У дворников отымать? Можно! (Побежали). Да дворов на
Шпалерной почти нет, всё казённые стены. Как же открыть нам? Как же
открыть?
Что в Питере плохо — всё
каменное, ничего с угла не подожжёшь.
Матом, воем, криком, стуком!
в звонок бесперечь звоня, чтоб оглохли! А что? — их там кучка, их там дежурит
пяток надзирателей да два револьвера? Им против нас куда страшней, небось поглядывают в окна на нашу мощу. Мы вольны — хоть
колотить их цельный день, хоть схлынуть в минуту — а им куда деться, в тюрьме!
Это трудно кому выдюжить, если в зверь дубасят.
Звонить! Стучать! Вон,
швырнули льда кусок, раскололи им стекло. Криком:
— Хо-го-го-го-го-ой!
Ат-крывай, твою мать! Народ пришел — ат-крывай! Аткрывай, а то всех
перебьём!
А кто-то и так догадался, из
сапёров:
— Открывай, а то динамитом
взорвём!
А что? Винтовки есть у нас,
пулемёты есть, отчего б динамиту быть не могло?
В тюрьме — перепуг. Кричит
охрана через дверь: а их-то отпустят с миром?
Откроете — отпустим!
И — распахнули кованые
двери!
И — ворвались наши туда, стуча прикладами, ещё пуще оря! Бегом — по
этажам, по коридорам, всех освобождать! Всех подчистую,
кто б ни был! Каждый узник — нам подмога!
Кто — влился в тюрьму, а кто
и дальше, кучки делятся.
А между тем и небо становится посветлей. Веселей нашему делу!
Дальше, за перекрестком Литейного, — Орудийный завод и патронный склад — за высоким
кирпичным забором и такими же коваными воротами. Одни открыли — чего ж других
не открыть?
— Хо-го-го-го-го-о-ой!..
Ат-крывай, а то динамитом взорвём! Ат-крывай, такую твою, такую твою...!
Небось, там охрана, полиция. Но и
своих же рабочих там полно!
Постучали, побили, поорали — распахнулись и эти двери! И — внутрь! Полицейские
— убегают. А навстречу — военный генерал, руки взмахнув — не пустить.
В три, в четыре штыка с
разгону — прокололи генерала, вскинули, терять нам нечего!
Неч-ча теря-ать!
Семь бед — один ответ!
Кто — на склад патронный:
громить, вооружаться, раздавать. Нам теперя оружие
надобно, ой, надобно, одна надёжа!
А в других головах вертится
— дальше-то куда?
Валить прям на Невский? Нет,
силёнок мало, там у них — главная оборона.
А тут — кругловская
кучка, набегая по Литейному. На Круглове шапка на бок
ссажена, челюсть ещё раздалась, лицо горит, перекошено — ещё! дальше!!
Тут — и Орлова кучка.
Сомкнулись: да брать
Литейный мост! Пробиваться на Выборгскую сторону! Там — своих полно, там только
и укрепимся!
И сколько отсюда видно —
мост свободен, перед ним — ни войск, ни полиции.
А дальше — горбится, не
видно, что за горбом.
А тут, рядом — толпа кипит,
рабочие с Орудийного, незабастовщики
упрямые, а их вытуривают. На проходной переступают теперь через генерала, всем
урок и показ, остальное начальство разбежалось.
Только туда, на Выборгскую, пулемёты нам с собой тащить тяжко.
А тут — грузовик по
Сергиевской, за патронами ли пришёл?
И кто-то первый догадался,
крикнул:
— Да он нам и нужен!
Грузовик? Верно! Вот он нам
пулемёты и повезёт!
Шофёр — возражать не смеет.
А откуда-то набежало молоди
— и лезут красными лентами грузовик обтянуть, и флажок красный утвердить на
кабине.
Вот мы и со знаменем. Ну,
ну!
А кому — на воротник красный
лоскут прикалывают, а кто и на штык наколет. Значит, у нас — различие новое.
Весело! (И — ещё отрывней).
А Кирпичников своих кликнул
— Орлова, Маркова, Вахова, — и пошли, пошли на мост. Набегом.
Уже и на мосту — а на
проспекте сзади стреляют в воздух, не уймёшь.
Туда им, шалоумым,
передать им: что делают?
— Что делают? Перестаньте
стрелять! Мы все из-за вас погинем!
Там, за мостом, если стоит
охрана — подумают, это мы по ним бьём. Лупанут и по
нам.
Побежали, побежали по мосту,
присогнувшись, в любую минуту упасть на торёный снег,
если что.
Бежать, бежать! Победили,
победили — а здесь, на мосту, остановиться — и всё кончено. Если не двигаться и
новой подсобы не подбуждать — всё кончено, петля!
Вдруг — уткнётся кто в
мостовую. Думал пуля? Подымайся, нету!
И — ходом, и — набегом, вот
уже и за серединой моста.
И увидели: там, за горбом,
солдаты цепью стоят. И пулемёты у них. И ещё — казаки сбоку.
Ну, пропали, тут нас и
покосят беззащитно.
И руки
вскидывая, Кирпичников, Орлов кричат туда, на заставу:
— Не стреляй! Мы — свои, не
стреляй!
Кучка замялась. Нет, теперь
уж — бежать. Наше спасенье — только вперёд! (А там подкатит и наш грузовик с
пулемётами).
А казаки — расширились,
перестроились в короткую лаву, и наезжают медленно.
Эти — шутя
порубят.
Хотя ж — не трогали все дни.
— Братья казаки! Мы — за
вас! Не трожьте нас!
Медленно наезжают.
Но шашек не вынимают. И не
рысят в атаку.