89
Когда известия на нас
обрушиваются — в ту минуту мы не можем охватить их. Стоял Протопопов у телефона
в утреннем халате, в ночных туфлях, — ну, в одной учебной роте убили одного
офицера, — военный эпизод, и его касаться не может. Даже поколебался, не лечь
ли опять. Да нет, испорчено утро. И не вселилась сразу тревога, вяло шёл в
ванную, набраться сил от горячей воды. Но ещё не наполнилась ванна, а он стоял
рядом под шум крана, как — кольнуло его! Не сегодняшнее, вчерашнее. Вчера, в
воскресенье, когда он обедал у Васильева, и тот уверял, что революция
обезглавлена, арестован 141 революционер, — сам между прочим сказал, что
собирается эту ночь дома не ночевать, опасаясь захвата революционерами из
мести. Так это неожиданно проявилось, Протопопов изумился: что же, в городе —
не мы хозяева? Чего бояться? — «А наши все дома им известны», — сказал
Васильев.
Вчера Протопопов это забыл,
но сейчас у ванны вдруг вспомнил, и так ему ясно открылась правильность мысли:
наши все дома им известны! А уж дом-то министра внутренних дел, Фонтанка 16,
кому не известен! Тут, у подъезда, бывало дежурили в пролётках террористы с бомбами,
выслеживали министров — и удачно. И это — при полной силе власти, — а при
теперешней неустойчивости?
И так заволновался, что уже
не мог вступить в ванну и спокойно нежиться в ней. Так заволновался, что уже и
удивлялся: вот, лежал в постели спокойно, вот спал все эти ночи беспорядков.
Конечно, есть охрана, стоят преображенцы, но если подойдёт такая взбунтованная
рота — ведь и схватят? А если взбунтовались волынцы — то почему и не
преображенцам из караула?
Дрожно было представить своё
тело, схваченное разъярённой толпой.
А уж его-то
ненавидят! Уж его-то! Уж ему-то и нельзя оставаться дома!
Почувствовал Протопопов, что
сегодня он и при благоприятственных обстоятельствах ночевать дома не останется.
Так начал он день — не
выспавшись, немытый и натощак. Оделся и пошёл в кабинет. Не мог собраться с
мыслями: что нужно делать? Никакие рядовые будничные дела не принимались. Вчера
— павловцы, сегодня — волынцы? Вот уж чего никак нельзя было ожидать — военного
неповиновения! Никаких таких сведений не поступало — да и откуда бы? отменил
Государь политическое осведомление в армии. Случайно кто-нибудь, чей-нибудь
знакомый, попавший в армию, пришлёт письмо, вот и все сведения.
День начался — и обречён был
министр внутренних дел не работать, не управлять, а — узнавать новости. И не от
ответственных государственных лиц, но от дежурных секретарей, от офицеров для
поручений, от курьеров, кто где сам только что был и видел или от других
слышал. И потом самому звонить: в Департамент полиции, в Охранное отделение.
Везде были в ужасе, и никто
этого не мог ожидать. На сторону восставших переходила одна воинская часть за
другой, захватывалась одна улица за другой, вот уже и Арсенал, и разбирают
оружие!
Да ведь был же какой-то план
подавления, почему же военные не подавляют?
И совсем же рядом, по всей
Литейной части, бродили восставшие солдаты! — и в любую минуту толпа могла
прийти громить дом министра внутренних дел, это же естественная первая мысль
для бунтовщиков!
Не то что ночевать — нельзя
было и днём оставаться здесь долее ни часа, он должен был уходить, бежать — но
куда?
Было очень заманчиво и
надёжно — к Воскобойниковой, но неудобно именно потому, что — Царское Село, и
государыня чего-то же ждёт от него. А — чего? а что он может?
Его долг перед царской
семьёй и перед собой — вот что скрыть: главные бумаги. Черновики писем к
Государю. К государыне. Письма Вырубовой к нему. От Воейкова. (Он уже собирал,
он уже совал поспешно, как попало, в большую папку). Да, и вот эти фотографии,
сделанные тогда для царской семьи: как ловят тело Распутина из реки и
фотографии с мёртвого. Это был из высших моментов деятельности Протопопова! Но
этого — не надо оставлять, это — компрометация.
А сохранить вот как. Он
призвал своего доверенного, Павла Савельева, бывшего семёновца, потом жандарма,
исключительно твёрдого и молчаливого человека. Когда сослали князя Андроникова
за интриги в Рязань — а человек влиятельный, ещё может быть полезным, надо
смягчить его участь, тайно послать ему тысячу рублей, — через кого? Через Павла
Савельева. Тайные поручения, с кем неудобно встретиться, да многие
конфиденциальные дела, никогда не выдавал.
И Протопопов позвал его.
Запер кабинет. Очень было тревожно. Передавал ему папку, объяснял: всё
сохранить надёжно, у себя дома.
Посмотрел в его честное
твёрдое лицо. Не выдаст.
Отпустил.
Отпер несгораемый шкаф. Там
лежал военный шифр, пусть лежит, ещё кое-что, да, и 50 тысяч рублей простым
свёртком в газетной бумаге. Эти деньги совсем недавно сунул ему граф Татищев за
то, что Протопопов дал на сутки посмотреть тайные бумаги — обвинения против
Хвостова-племянника. Эти 50 тысяч потом предназначила государыня на обеспечение
семьи Распутина. Отдать Савельеву? Уже ушёл. Да не вводить людей в искушение,
пусть остаются здесь.
Шкаф — запер, ключ положил в
письменный стол, теперь запер и стол. А этот ключ — уже взять с собой.
И всё.
И всё? Ещё не завтракал. А и
не хочется, глотка сухая, всё горит внутри, руки дрожат. Куда бы уйти скорей?
Ведь каждую минуту могут ворваться. А при том клокотаньи несправедливой ненависти,
которую он почему-то возбудил во всём обществе, — именно ему и опаснее всех
попадать в руки мятежа!
Перешёл в квартиру. Жена
усадила завтракать. Еле-еле глотал. Объяснил ей, что оставаться ему далее
нельзя.
Но — куда уйти? И под каким
предлогом покинуть министерство?
Тут вызвали к телефону. Взял
трубку.
Градоначальник Балк. Говорил
резко, как швырялся фразами. Сообщал, что бунт беспрепятственно быстро
разрастается, захватил уже и Выборгскую сторону, мятежниками захвачен
Финляндский вокзал. А Николаевский держится. Что против волнений держится
единственный отряд полковника Кутепова, но поздно уже возлагать на него
надежды. Что к вечеру может наступить в столице полная анархия.
Боже, какой ужас! Бездонно
падало сердце Александра Дмитрича. Он не понимал, что он может ответить Балку,
и зачем они его мучают и спрашивают, ведь вся власть передана военным.
— А-а... что нужно
предпринять по-вашему? — осведомился он.
Вместо своих прямых дел
градоначальник посунулся: что надо предупредить Государя о происходящем и надо
послать надёжную конную полицию в Царское Село для охраны семьи.
Советы эти были
бесцеремонны. И послать конную полицию — значит обнажить столицу, они просто
хотели уклониться от боя. В Царском Селе — много войск, там охрана достаточная.
А сообщать Государю о военных событиях — прямая обязанность властей военных. Да
даже он уверен, что они уже вызвали себе войска на помощь. Так уверен, что
сказал:
— К вечеру подойдут с фронта
свежие войска. Продержитесь ли вы до вечера?
Градоначальник обещал.
— И да хранит вас Господь
Бог, я рад, что вы спокойны!
И отделался от трубки.
Докладывать Государю? — было
нечего в такой неясной обстановке, и немыслимо взваливать на себя первый груз
этих мрачных известий, а может быть ещё и исправится. Не далее, как минувшей
ночью он уже послал телеграмму Государю — и теперь надо было подождать хотя бы
до вечера.
Почему он сказал, что свежие
войска подойдут к вечеру? Он сам не знал. Просто — этого быть не могло иначе!
Он — хотел в это верить.
Но — куда же уходить? С
каждым четвертьчасом улицы всё наполненней — и всё меньше шансов вообще
куда-нибудь выбраться.
А Протопопова так ненавидят!
Его — первого растерзают, не пощадят!
И опять звонок! Ах, не ушёл
от трубки!
Князь Голицын. Сейчас собирает
совет министров. Для безопасности — опять у себя дома, на Моховой.
А это замечательно! Вот и
выход! И тут совсем близко, можно добраться задними улицами, без помех. Только
поверх сюртука надеть — не форменное пальто.
И выйти из министерского дома
не передним ходом — слишком всем заметно, может быть наблюдение от
революционеров, — а задним. И дальше пешком.
Не предупреждая ни караулы,
ни служащих. А автомобиль — пусть потом подгонят к дому князя.
Последняя мысль была, что
может быть — государыне что-то написать, послать, протелеграфировать?
Но ничего утешительного он
не мог ей сообщить. Да и сам не знал, не понимал ничего.