94
В ночь на 27-е Государя не
тревожили новыми сведениями из Петрограда, так что он покойно спал, как обычно.
Первая тревога была — утром
доложенная дворцовым комендантом Воейковым вчерашняя вечерняя телеграмма
Протопопова. Верней, и она была не такой уж тревожной: сообщала, что почти весь
прошлый день порядок в Петрограде не нарушался. Только к концу дня пришлось
рассеивать скопища, сперва холостыми патронами, но толпа бросала в войска
каменья, куски льда — и пришлось прибегнуть к боевым патронам, так что
оказались и убитые. И все толпы были рассеяны, хотя отдельные участники
беспорядков обстреливали воинские разъезды из-за углов. Войска действовали
ревностно. Лишь 4-я рота Павловского полка совершила самостоятельный выход.
(Непонятное выражение: какой выход? куда? зачем? Самостоятельное выдвижение без
приказа свыше? Невоенный термин). Но большой успех у Охранного отделения:
арестовано свыше 140 партийных деятелей. (Даже грандиозно, тогда всё и
подавлено?) Контроль над хлебом и мукой установлен. С понедельника ожидается
возврат части рабочих на заводы.
А в Москве — так и вообще
всё время спокойно.
Нет, ничего серьёзного.
Протопопов — счастливая
находка. Какой деятельный, неутомимый, находчивый, сколько идей выдвинул за
свои немногие министерские месяцы. Правда, по связанности общего положения мало
что мог осуществить. И как его любит Аликс! Да просто не бывало ещё такого
удачного министра. Большое облегчение, что он сейчас там, на этом посту, — он
не упустит сделать всё, что нужно, и душевно поддержит Аликс.
Его телеграмма — скорее
успокоительная. Только что это за самостоятельный выход павловцев? Не совершили
ли они чего-нибудь недостойного? — и как тогда Павловский полк отмоет свой
позор?
И каменья толпы в войска?..
Представить нельзя.
После раннего завтрака
собирался Государь идти выслушивать доклад Алексеева — тут поднёс ему штабной
офицер две телеграммы.
Одна была — от князя
Голицына, поданная сегодня в 2 часа ночи. Что с сего числа, как и даны были ему
полномочия, занятия Думы и Государственного Совета прерваны до апреля месяца.
Вот и хорошо. Во время
беспорядков Думе лучше не действовать. Она-то всю обстановку и раскаляет.
Удивительное сборище! — не просто врагов трона, но врагов Российского
государства: во время войны шатают, взрывают, не считаются ни с чем.
А вторая телеграмма — совсем
странная, чуть не пьяная. Подписал её какой-то полковник Павленко, которого
Государь и при его обширной военной памяти даже не помнил, — а оказался он
почему-то сейчас временно исправляющим должность начальника гвардейских
запасных частей в Петрограде. (А где же генерал Чебыкин? Ах, да, он кажется в
отпуску). А вся телеграмма была: что ранены из толпы командир Павловского
запасного батальона и прапорщик его. И — всё. И — никаких сведений об остальной
гвардии, если Павленко действительно ею заведовал, ни — обо всей петроградской
обстановке, ни — о чём другом.
Странно. Только ёкнуло, что
— опять павловцы. Не было ли это в связи с тем выходом роты?..
В половине одиннадцатого,
как всегда, Государь проследовал в здание штаба на очередной доклад генерала
Алексеева о боевых действиях войск.
Несколько опасливо он
посмотрел на привычное грубовато-фельдфебельское лицо Алексеева, ожидая, не
имеет ли тот чего тревожного о Петрограде. Но не сказал, нет, слава Богу.
Спросил о его здоровьи. Хотя
Алексеев и ответил положительно, но по лицу и по плечам видно было, что —
неважно, держался зябко.
А общий военный обзор прошёл
гладко, не содержал ничего нового.
Тем отчётливей увидел
Государь, что Алексеев после болезни уже нагнал пропущенное, и значит
дальнейшее присутствие Верховного в Ставке уже не так обязательно, можно пока
возвращаться к одинокой бедняжке Аликс.
В конце же доклада Алексеев
протянул во-первых телеграмму от Хабалова на своё имя и извинился, что не
доложил её прежде: она была — вчерашняя дневная, но пришла уже после вчерашнего
доклада. По случаю воскресенья не хотелось беспокоить Его Величество, да и к
вечеру вчера нездоровилось, пришлось прилечь.
О, конечно, сразу же и
простил, не упрекнул его Государь: можно понять, когда человек и не молод, и
болен.
Телеграмма была подана почти
сутки назад: вчера в час дня. А всё содержание её относилось ещё к
позавчерашнему дню, ко второй половине субботы. Что всяческие толпы
неоднократно разгонялись полицией и воинскими чинами. У Гостиного Двора
выкинули красные флаги с надписями «долой войну», и из толпы стреляли в драгун
из револьверов. Пришлось открыть огонь по толпе, убито трое, ранено десять
человек, — и толпа рассеялась мгновенно. Затем ещё: подорвали конного жандарма
гранатою. Но вечер субботы прошёл относительно спокойно. Бастовало же — 240
тысяч рабочих.
Государь потирал,
разглаживал усы большим и средним пальцем. Не упрекнул Алексеева за задержку и
прочтя, не имел духу. Но и всё-таки — бастующих слишком много. И все эти
случаи, постепенно открываясь, как-то накоплялись. Впрочем, покрывались
спокойствием других телеграмм, Протопопова. Впрочем, всё это было уже — давнее,
позавчера, — и с тех пор ничего худшего не случилось.
Да и кончалась телеграмма
Хабалова, что с утра 26-го в городе всё спокойно.
Но нездоровый Алексеев
хмурей обычного щурил щёлки своих глаз и подал ещё. Тут вот что придумал
Родзянко: вчера вечером послал Алексееву, а выясняется, что также — и
главнокомандующим фронтами, втягивая в обсужденья и их, какую-то
взбудораженную, даже паническую телеграмму:
...Что волнения в Петрограде
принимают угрожающие размеры. Что правительство в полном параличе и не способно
восстановить порядок. Что России грозит позор, война не может быть выиграна,
если (как всегда у него и у всей Думы) не поручить правительство лицу, которому
может верить вся страна. (Читай: самому Родзянке.)
О, этот всполошливый,
наседливый, самоуверенный толстяк! Как он надоел Государю своими всегдашними
бесцеремонными поучениями, правильно когда-то пошутил про него: если его
пригласить на высочайшие крестины, так он сам влезет в купель. Почему нужно
слушать его сбивчивые, суматошные советы, а не внимать телеграммам поставленных
властей? И за все прошлые месяцы, сколько ни слышал Государь Родзянку, всегда
положение было «тяжёлое и острое, как никогда».
Но тут был новый неожиданный
ход, что телеграмма Родзянки предназначалась не прямо Государю, и не одному
Алексееву, а сразу — всем главнокомандующим фронтами — «в ваших руках, ваше
высокопревосходительство, судьба славы и победы России», — и чтобы все
высокопревосходительства теперь спасли Россию тем, что поддержали бы глубокое
убеждение Родзянки перед Его Величеством. Странный и дерзкий обход. Почему — не
прямо? Почему — через генералов?
Николай в раздражении
теребил ус.
От него не укрылось смущение
прихмуроватого Алексеева. Уже не косясь на развешанные в маленькой комнате
карты фронтов, тот неловко усмехался пиковатыми усами. Неловко — за себя, как
невольного адресата (всегда почему-то адресата для общественных лиц,
вспоминался заклятый Гучков), — а ещё неловче, кажется, — за Брусилова. Брусилов,
получивший эту телеграмму, — этой же ночью, в час ночи, даже не ложась спать,
даже не отложив обдумать до утра, — тут же рикошетом пересылал родзянковскую
телеграмму в Ставку, да не просто, чтобы доложить Государю, — но с решительным
добавлением, что по долгу и по присяге не видит иного выхода, как тот, что
предлагает Родзянко! (А что можно видеть или не видеть с Юго-Западного фронта?
И как может так себя вести военный человек?)
Государь закурил из
пенкового своего коленчатого мундштучка. И как могли быть из одного и того же
города, в один и тот же час столь разные известия? Правительство уверенно
управляет, даже не просит помощи, — а Барабан уверяет, что оно в параличе?
Да если бы было что-нибудь
по-настоящему тревожное — предупредила бы его Аликс в каких-нибудь час-два. Но
сегодня — не было от неё телеграмм.
Государь всё более удивлялся
смущённому уклончивому виду Алексеева, не возразившему ни против Родзянки, ни
против Брусилова. Так и он — присоединяется к ним?
Стоять против шумных
общественных горланов — Государь привык. Но необычное и опасное было ощущение —
что его собственные генералы за его спиною тоже завлечены теми, как бы ударяют
в спину своему Верховному.
О, что они понимали в этом
вопросе — Верховная Власть России, её вековая легитимность, её неделимость и
разделение, над чем Государь трудно мучился уже два десятка лет? И — как легко
все брались советовать!
Нет, смущённый Алексеев не
смел советовать, он только подал все бумаги по должности, честный старик.
Доклад был исчерпан,
Государь ушёл.
В 12 часов с половиною имел
место, как всегда, регулярный высочайший завтрак с военными представителями
союзников и чинами Ставки — и, разумеется, ни слова никем не было обронено о
петроградских событиях, поскольку о том не заговаривал Государь.
Из главных достоинств
монарха считал Николай: никогда не разговаривать ни о чём серьёзном в
неположенное время, в неположенных обстоятельствах и не с теми лицами, кто
компетентен и призван того касаться. Самообладание и бесстрастность он понимал
как лучшую часть этикета монарха, который несёт своё божественное бремя и всю
ответственность всех конечных решений.
И если перешёптывалась
свита, может быть и более знавшая что-то о Петрограде, то никто не смел
возвысить голос или высказать Государю прямо. Были пожалуй и взволнованные,
если не испуганные лица.
Так же неуклонно дальше
должна была следовать царская прогулка на моторах за город — стояла отличная
солнечная погода без ветра. Подали два автомобиля, уже выходила к ним близкая
свита, — тут Государю, в шинели, застёгнутому, принесли из штаба и подали новую
телеграмму.
Эта была — от Хабалова, и
совершенно свежая, час назад поданная. Прошлая от него была на имя Алексеева, а
эта — прямо Его Императорскому Величеству. Государь развернул её — стоя, у
лестницы, и читал, а на него смотрели. И оттого что смотрели — не только лицо
его было невозмутимым, но он как-то не вполне внимательно читал, хотелось
скорее положить её в карман и ехать.
Вот когда всё объяснилось:
доносил Хабалов о той самой роте павловцев: она объявила ротному командиру, что
не будет стрелять в толпу. Рота обезоружена и арестована. (Позор какой для
павловцев!) И, очевидно, в этом инциденте и ранен командир Павловского
батальона, о чём было от Павленки.
Но не кончалась на этом
телеграмма Хабалова. Сегодня учебная команда волынцев также отказалась выйти
против бунтующих, вследствие чего начальник её застрелился, команда же, увлекая
роту запасных, направилась в расположение Литовского и Преображенского батальонов,
где к ним ещё присоединялись другие запасные.
Уже много он строчек прочёл.
Длинна показалась недлинная телеграмма, оттого что содержание её уже вышло за
пределы всякого ожидаемого. Не подготовленный к тому и уже в наклоне двигаться
дальше, спускаться с лестницы, Государь дочитывал бегло, не полностью вникая в
смысл. Да там и шло заверение: что генерал Хабалов принимает все доступные меры
для подавления бунта, но полагает необходимым прислать надёжные части с фронта.
Может надо было задержаться,
перечесть? Вообще — вернуться, пойти поговорить с Алексеевым? Но всё это
досадно происходило на глазах приготовленных к прогулке — и такой возврат,
отмена прогулки выглядели бы слишком чрезвычайно.
Государь вложил телеграмму
во внутренний карман шинели и спускался к автомобилям.
Выехали по оршанскому шоссе.
Погода дивная, весело слепило солнце, но не настолько, чтобы таял снег. Обилие
света и высота солнца были уже весенние. Николай оглядывался и радовался, и
пересиливал какое-то поднимавшееся недоумение сердца.
Уже когда доехали и там
гуляли — захотелось ему вынуть телеграмму и ещё раз перечитать, не всё он в ней
уловил. Но опять-таки это выглядело бы чрезвычайно, напугало бы свиту.
Ничего, даст Бог, всё
кончится хорошо.
Разговоры на прогулке текли будничные,
обычные.
На виду у всех Государь был
загадочно спокоен, будто не знал ничего тревожного, либо, напротив, уже всё
решил и принял все достаточные меры.