99
Штабс-капитан Сергей
Некрасов, лейб-гвардии Московского полка, георгиевский кавалер за бой под Тарнавкой, сейчас служил адъютантом запасного батальона.
Ещё и до сегодняшнего утра он считал, что все эти волнения — требования хлеба,
а как достаточно выпекут — так и успокоится. И даже у телефона с утра, получая
тревожные сообщения из центра, он всё не мог поверить, какое серьёзное
происходит. И ещё стрельбу на Сампсоньевском и Лесном он понимал как отпугивание, образумление.
А старших офицеров никого в
батальоне не осталось. Капитан Дуброва нехотя принял командование батальоном. В
офицерском собрании — два брата Некрасовых да несколько прапорщиков, ни в какой
наряд не посланных по своей неопытности. А ещё стягивались в
собрание — солдаты, уже человек тридцать, поодиночке притекшие в казармы из
разгромленных и рассеянных караулов из разных мест, пришедшие сюда по своей
верности, — это были и лучшие солдаты, старослужащие.
Врач и фельдшер перевязывали
первых раненых.
Но когда Сергей Некрасов
увидел из окна офицерского собрания через плац, как четверо
офицеров с револьверами отстреливаются от толпы, а потом побежали — и
рухнул Шабунин, — в минуту он понял, что это большой
настоящий бунт.
И с фронтовой быстротой в
голове его пронеслись сцепленные мысли: надо стрелять из окон и отбить полковой
плац! — позвать всех, кто тут способен! — но стрелять из самого собрания
нельзя: однополчане ему потом не простят вызванного встречного разорения. Зато
можно стрелять из их адъютантской квартиры, над собранием наверху.
Он бы не успел это устроить
— если бы толпа не замялась, не застоялась от первого убийства офицера.
Некрасов позвал — и человек
двадцать офицеров и солдат бросились за ним, — в оббег,
в другой подъезд и на лестницу на второй этаж. Их оказалось даже больше, чем
нужно: из адъютантской квартиры выходило на плац только пять окон, и из каждого
окна не стрелять больше чем троим. При избытке людей одноногий капитан Всеволод
Некрасов стал на охрану квартирного входа, со стороны Сампсоньевского.
Штыками пробили нижние
стёкла окон и с колена стали стрелять по толпе.
Отсюда открывалось густое столпление у Лесных ворот и
до цейхауза. Там толпа убила часового и грабила
оружейный склад. При внезапной дружной стрельбе некрасовской команды — толпа
стала отваливать, частью назад, в ворота на Лесной проспект, частью — вбок, за
штабели дров и за цейхауз.
Так ворвавшихся остановили.
Но и стреляющих обнаружили,
открыли огонь оттуда, у мятежников уже было много винтовок — и через несколько
минут здесь были выбиты все стёкла, защитников осыпало осколками и пылью
штукатурки от задней стены, тоже кирпичной, о которую плющились пули.
Одного тут ранило. Позже — и
другого.
Через несколько минут вдруг
увидели, как из левых казарм, из 3-й роты, выбежала толпа своих безоружных
солдат — и кинулась через плац наискосок на соединение с толпой внешней. Бурная
ненадёжная 3-я рота взорвалась от видимого им боя.
Остановить их! — не то конец
Московского полка!
Огонь по своим солдатам...
Потеряв несколько упавших,
те смялись, повернули и побежали к себе в казармы назад.
В сумрачно-морозном дне
виделась там, за штабелями, за укрытиями, внешняя толпа — чёрные фигуры и
сколько-то солдат, бродили (иногда видны были их головы над штабелями, но по
ним не стреляли), совещались ли, готовились.
Потом выбежали в атаку.
Но под дружной стрельбой
некрасовской команды отхлынули.
Так повторялось несколько
раз — и всякий раз их отбивали.
За передышки полковые
санитары подбирали с плаца раненых, унесли и Шабунина.
И он и Вериго
были ранены смертельно. И умирали в лазарете.
Так — ворвавшихся
как будто остановили, не пускали на плац. И позади железные ворота на Сампсоньевский прикрывались остатком
верных солдат.
Но оставались не перекрытые
огнём чёрные ходы — и наружная толпа могла постепенно перетекать в ближние
казармы, а солдаты 3-й роты — перетекать вовне к рабочим.
Несколько раз с большими
перерывами восставшие возобновляли сильный огонь сюда, по окнам, их чёртова
уйма, а некрасовской команды всего пятнадцать. Обороняться становилось всё
трудней.
Впрочем, и опять утихало.
Растянутая во времени защита
становилась безнадёжна. Но пока были силы и патроны — надо держаться.
Достиг откуда-то слух, что
толпа мятежников уходит, но обещает вернуться с орудием, чтобы выбить картечью.
Впрочем, толпа не ушла, а
густела за укрытиями.
Потом пришёл брат Всеволод и
сказал, что в батальон вернулся капитан Яковлев и приказал всякий огонь
прекратить.
Передавали и сцену: при
возврате Яковлева капитан Дуброва сдал ему батальон — а сам почти
парализовался, упал на стул, лишился управления руками и ногами, его
поддерживали и унесли в соседнюю с казармами детскую больницу. То — была его
контузия под Тарнавкой.
Приказа прекратить огонь
Сергей Некрасов не мог принять от хозяйственного капитана Яковлева! Он воспитан
был биться и в безнадёжности — до смерти. В бою под Тарнавкой
их Московский полк, взяв у немцев сорок два орудия (шли цепями четыре версты
под артиллерийским огнём по открытой местности), окопался кольцевым окопом и
двое суток держал добычу против наступающего корпуса, пока не пришла выручка.
Штабс-капитан Некрасов не
принимал, как можно бросить оборону, пока ещё есть силы держать её. Не кончили
боя — и признать поражение?
Он хотел бы сам понять, что
творится в городе. Но узнать неоткуда: как сказали ему, полковой телефон, с
утра непрерывно звонивший, теперь был выключен или перерезан.
Тут Некрасов сообразил, что
есть ещё один телефон — у бывшего командира полка генерала Михельсона,
в том же здании, с другой лестницы. В своей разорённой, обезображенной,
затоптанной и промороженной квартире он оставил наблюдателей, остальных послал
греться в собрание, а сами с братом пошли к генералу.
Генералу тоже в двух местах
пробило стёкла, теперь заткнутые тряпками, и сам с женой он оделся и
подготовился на случай эвакуации. Да, его телефон действовал, и он всё время
звонил знакомым военным в разные места города. Везде в Петрограде — ещё хуже,
чем здесь: нигде не образовалось ни одного очага сопротивления, к которому бы
присоединиться. В центре — вообще никто никак не сопротивлялся мятежу.
Никто? и никак? Невозможно
было понять!
Старый генерал советовал
двум братьям-капитанам — и тут огонь прекратить. Не надо обострять отношений с
солдатами.
Это ужасно! Завтра,
послезавтра придут войска с фронта. Они легко подавят этот петроградский
бунт. Но — что скажет батальон Московского полка? Как он смоет это пятно?
А сохранённое братьями
собрание — простиралось из комнаты в комнату в своём достоинстве,
монументальности и даже роскоши: огонь, перенесенный на второй этаж и вбок,
ничего не причинил здесь. Всё было цело! — хрустальные
люстры, двухсветный зал с колоннами, портреты Государей, портреты всех бывших
командиров Московского полка на стенах биллиардной, библиотека, полковой музей,
все окна, шторы, ковры, столовая, полковое серебро, мебель.
Только при стрельбе сбежала прислуга
— и офицеров не кормили.
И необычно сидели на
офицерской территории несколько десятков верных, застенчивых солдат.
Сдаваться было немыслимо, в
этой кирпичной крепости!
Но и помощи ждать неоткуда.
И не отбить собрания дольше
темноты.
Впрочем, пока стрельбы не
было, и никто больше не наступал.
Война тоже была не
настоящая.
Пузатый
тучный
капитан Яковлев, с лицом красным как мак, собрал всех наличных офицеров в
библиотеке. Стояли.
Яковлев объявил:
— Господа, сопротивление бесполезно.
Стрелять в собственных солдат невозможно. Все запасные гвардейские батальоны в
городе взбунтовались. Город в руках бунтовщиков. Не тронут мятежом только
лейб-гвардии Гренадерский. Пока путь на Петербургскую
сторону открыт — кто желает, уходите к ним, вы свободны. И у кого семьи здесь
во флигеле — скорей уводите туда, пока путь свободен.
Некоторые офицеры стояли со
слезами. После бунта — разжалование? военный суд? Позор, позор, позор...
Только слово «революция» —
не пришло в голову ещё никому.