105
И провинившаяся «походная»
рота павловцев на Конюшенной площади и остальные роты
при Марсовом поле — все, конечно, знали, что ночью 19 зачинщиков отвезли в
крепость. По всем ротам так ощущали, что эти зачинщики взяты как бы от них, — и
наказанье ляжет на всех. Ещё и командир батальона, хотя не павловцем
раненный, посторонним, — но умирал в госпитале, своею смертью отягчая судьбу
походной роты.
Поворот
настроения нескольких тысяч, доступный объяснению, если уже знать результат, и
вовсе же непредвиденный, правда: эти несколько тысяч павловцев,
не лучше и не доглядчивей содержимые,
чем все остальные запасные в Петрограде, вчера к вечеру причастные к первому
немыслимому шагу военного бунта, — сегодня с утра, когда военный бунт
вываливался на смежные улицы, кричал, стрелял и жёг, — не рванулись ему
навстречу, не пытались растечься и разбежаться, не взорвались в
каменных казармах — но смирно, угрюмо сидели, без лишних движений, необычно не
выведенные на Марсово поле заниматься, — и только через простор его хорошо
могли видеть в окна грозно и торжественно расползающийся под облаками дымный гриб
большого пожара.
Кажется: павловцам-то
и продолжать бы? Кажется — в том наглядно лежало спасение всех обвинённых и
выручка остальных от вины, — только прибиться к мятежу, и вины как не бывало?
Кажется, им-то бы ярее всех и помогать бунту?
Нет, воскресный мятеж их
остался без последствий. Не он совершил революцию.
О запасных солдатах,
сбродном батальоне, не предположить, что вызрело у них понятие чести полка, —
вероятно, только чувство совиновности, при извечной привычке подчинения, —
продержало их в угнетённости полдня. Но офицеры, даже свеженабранные прапорщики, как Вадим Андрусов и друг его
Костя Гримм, — по тревожному времени все ночевавшие в казармах, никто не был
отпущен, — уже понимали, что на звонкое дерзкое имя павловцев
лёг как бы траурный перечёрк, что с 26 февраля — и
стрельбою в толпу, и восстанием — павловцы уже не те,
что были второе столетие.
Заснули и проснулись в
сквернейшем настроении.
Может быть, вот это ночевание офицеров в казарме, не так как у волынцев, определило угрюмую сдержанность павловцев в то утро.
А уж спал ли и во мраке каком провёл эту ночь капитан Чистяков, заменивший
убитого командира? И так уже смозжилась на нём вся
полковая тягота, а с утра начался за Фонтанкой в десятке кварталов отсюда —
бунт, затронувший сразу три батальона, а потом больше. Очень быстро усвоил
капитан, что командование Округом совершенно растеряно, глупеет от опасности и
ничего не может ему указать. Решение он должен был найти сам. И не видел
решения хуже, чем дуреть от казарменного сиденья, в
ожидании, что случится.
Был капитан Чистяков —
офицер отъявленный, весь вменённый в свою службу, ввёрнутый, вмазанный в
уставы. Просто ли он стоял, сидел, ходил, — он, движеньем и недвиженьем,
высказанным и невысказанным, прежде всего постоянно —
служил. И солдаты очень это чувствовали, даже самые новички. Могли не любить
его за пронзительный взгляд, за беспощадность, — но не могли не поддаться, не
подчиниться этому оживлённому сгущению уставов и команд.
Эти месяцы капитан лечился,
левая рука его была поднята постоянной перевязью, но даже такая инвалидность,
кажется, не нарушала, а ещё отчётистей выражала его
подвижность, стройность и службу.
Обезнадёжась в хабаловском
штабе (где и не желали от павловцев большего, чем
сидели бы в казармах, не шевелясь), Чистяков телефонировал и телефонировал
знакомым офицерам в другие батальоны, советуясь, что делать. Он выбирал-то
испытанных, что делать они все понимали одинаково — давить бунт, только
не знали как, и не были уверены в своих солдатах из-за множества новобранцев —
во многих батальонах уже было неспокойно.
И после солдатского обеда,
собрав на совет своих офицеров, выслушав, каким они воспринимают солдатское
настроение (никто не высказался слишком безнадёжно), — капитан Чистяков
приказал: весь батальон (кроме «походной» роты) в боевой амуниции строить на
Марсовом поле, лицом к казармам.
По ротам раздались уверенные
звонкие команды. И солдаты проштрафившегося батальона спешили с
обмундированием, получали кто и винтовки и боевые
патроны, толкались на лестницах, выходили. Удивляясь, осветляясь, радуясь.
Становились в четыре шеренги
на привычных местах рота за ротой. А впереди — музыкантская команда. И небо
светлело, вот и солнце.
Понимал батальон, что он не
виновен более, что он прощён, и наказанья не будет.
Разбирались, равнялись по
последним командам, винтовки (у кого есть) — «к ноге», а все «смирно», —
капитан Чистяков с подвязанною рукой в подхваченной по фигуре шинели, победно
расхаживал перед строем, не упуская ни мелочи дальнострельными
глазами — ведь неучи ещё.
Все ждали речи, напутствия,
а он только крикнул:
— Пав-лов-цы
— мо-лод-цы! Царь Государь ждёт от нас выполнения
долга! — и скомандовал на всё поле: —
Напра-во! — и оркестру: — Марш!
И колонна с весёлой
уверенностью повернула, грянул в трубы павловский
марш, — и через марш растя до своего знаменитого
полка, под тянущую, подымающую музыку, удваивающую человека, в радости этих
победных звуков — пошла! пошла, офицеры на своих местах, пошла! вдоль Марсова
до угла Миллионной, а там —
— Правое плечо вперё-од!
и, заполняя Миллионную музыкой, шагом и своими
тысячами — к Дворцовой площади!
Какая бы в городе ни была
революция — но все дороги открыты полку, идущему под музыку.