112
На Петербургской стороне
весь этот день прошёл как лёгкий мирный праздник, всеобщий праздник в будний
день. По телефонам через Неву известно было, что происходит, а по мостам не
пускали. С Литейной стороны перекинулось на Выборгскую,
а сюда ничто. За Невой и за Большой Невкой там всё
решалось, стрелялось — а здесь только гуляли большие городские толпы, передавали
слухи, а полиции нигде не было видно, и Гренадерский батальон — только у
мостов.
Алексею Васильевичу Пешехонову, одному
из лидеров партии народных социалистов (партия была теперь такая маленькая, что
состояла сегодня почти из одних лидеров), надо было бы непременно писать статью
для «Русских записок», с которой он сильно опаздывал, но и дома никак не
сиделось, и он то и дело покидал свою статью, надевал шубу с меховым
воротником, выходил и прохаживался в публике.
Настроение
у людей было возбуждённое, делились сведениями и слухами, охотно заговаривали с
незнакомыми от переполнения большою общею радостью. И Пешехонов делил эту
радость несказанно. Думал ли он дожить до такого счастливого дня! Все свои
пятьдесят лет он только и делал, что шёл и шёл в народ — учителем, земским
статистиком, потом и членом Крестьянского (но городского) союза, всё с лозунгом
«хлеб, свет и свобода!». И вот — что-то начиналось, наконец? Проснулся народ?
Но вместе с тем его и
огорчало, что публика — такова уж наша публика! — только и ограничивалась этим
общим любопытством и радостью. А никто не делал никаких попыток прорваться
через оцепленья на мостах, присоединиться к восставшим, либо начать решительные
действия тут, на Петербургской стороне.
Наконец, в которую по счёту
прогулку, уже на закате, увидел Пешехонов на той косой площади, где сходятся
Архиерейская, Большая Монетная и Малая Вульфова улицы, — кучку народа человек
во сто из рабочих парней, девиц и ребятишек, которая, кажется, возмерилась что-то совершить. А вот что: они подступали,
подступали и хотели бы прорвать цепь гренадер, преграждающую путь к их казармам
и дальше к Гренадерскому мосту на Выборгскую сторону.
Какой-то молодой рабочий
вынул из-за пазухи кусок красной материи, нацепил её на палку и — поднял! и
стал звать за тобой остальных, кричать и руками махать.
А молодёжь ещё переминалась
и не решалась.
Алексей Васильич
ни минуты не колебался: он ощутил волнение того священного момента, который так
знаком старым свободолюбцам и который не так часто выпадает на нашу долю. Не
сгибаясь под тяжестью шубы, твёрдо ступая в галошах (левую, спадающую, он к
счастью распёр бумажкой в носке) — он перешагнул, перешагнул пустое
пространство — и уверенно стал под красное знамя рядом с молодым рабочим.
Вид ли его — пожилой,
почтенный, но и простоватый, подействовал, или достигнута была раскачка, — но
половина кучки тронулась, и Пешехонов в первом ряду!
Однако кто-то и на месте
остался. А кто-то — метнулся за угол, опасаясь, что вот тут-то и грянет
стрельба.
А хоть бы и грянуло, не обидно
погибнуть за народную свободу!
И Пешехонов, гордо
запрокинув голову в бобриковой шапке, не отставал от флагоносца,
так они и шли рядом, вдвоём.
Всего-то пройти
надо было сажен сорок, и не стреляли, даже враждебных движений не было в
цепи гренадер, — а кучка растаяла, чувствовалось спиной и косым зрением. Около
знамени осталось несколько человек. О, проклятое наше российское рабство!
Пришлось возвращаться, и
подбодрять и смелость вдувать в этих молодых людей, и пристыдить. Пешехонов
произнёс им небольшую речь, указывая на их гражданский долг.
Гренадеры слышали, не
мешали. Они «вольно» стояли, разговаривая в цепи, и с улыбками кивали друг
другу на демонстрантов. И молодой офицер прохаживался мимо цепи, ничего не
командовал.
И даже такую цепь эта молодость
не решалась прорвать! О tempora, о mores! О, как же низко упал боевой дух поколения!
Уже не так знаменосец, как
Пешехонов повёл этих молодых рабочих второй раз, и третий, и четвёртый, — и
каждый раз отставали, пятились, сворачивали, не выдерживали. Уже все его тут
узнали и звали «батей».
Наконец он предложил такой
манёвр: несколько смелых, которые всё время доходили, пусть составят руками
цепь позади робких и так поведут их и удержат от бегства.
Увы, и это не помогло:
прорвали не впереди, а своих позади и разбежались. Не
могли выдержать приближения к вооружённому строю!
Уже солдаты пожалели
Пешехонова и при его близости шептали ему: «Да пусть идут!.. Мы препятствовать
не будем... У нас и ружья не заряжены!»
Но — тщетно... Уже и красный
флаг куда-то убрали.
Всё это так надоело
Пешехонову, так глубоко оскорбило его, что он, уже никого не дожидаясь, ни на
кого не оглядываясь, пошёл просто один, через строй, даже отчасти и желая мучительной смерти, чтобы горько устыдить
струсивших.
И что же? Гренадеры не
шевельнулись, и Пешехонов беспрепятственно прошёл сквозь их цепь — и дальше,
дальше, мимо старинных желтокаменных казарм с
колоннами — и даже до самого Гренадерского моста — и никто его не задержал и не
окликнул.
И вот он уже стоял перед самым
мостом, а перед ним — новая цепь гренадеров, которая, может быть, тоже бы его
пропустила.
Но — горько ему стало, он
увидел во всём этом случае рельефный символ, в нескольких фигурах выражающий
всю русскую историю.
И он повернул назад.
А близ казарм уже была часть
его демонстрантов — по его стопам и они решились. И тут уговаривали гренадеров
бросать казармы, идти на улицу.
Там был часовой у ворот, но
он не препятствовал демонстрантам войти во двор. С любопытством и Пешехонов
туда пошёл. Во дворе была масса солдат, и сновали офицеры при оружии — и никто
не выражал враждебности к вошедшей кучке, хотя она опять развернула красное
знамя.
Тогда Пешехонов набрался
смелости, возвысил голос — и потребовал освободить всех узников полковой
тюрьмы.
Офицер кивнул унтеру, тот
повёл гостей в карцер — и освободил оттуда одного солдата без пояса.
Но идти на улицы гренадеры
отказались:
— Не. Командиром мы
довольны, уж вы нас не содвигайте.