115
Но и через Литейный мост воротясь — Кирпичников своих не собрал, все куда-то подевались.
Всего-то народу кипело тьма, не то что утром, сейчас все смелые, — а вот своих не было. Утром, сколько ни было — он вёл, всю ораву, а сейчас были тысячи-тысячи, а его не только не
слушали, уже не замечали, что за унтер такой идёт, щупленький.
Да ведь когда Арсенал на Симбирской разбили — одних браунингов набрали, наверно,
несколько тысяч — и все у мальчишек, и все стреляют. И не отымешь, мальчишка —
он хуже любого пропащего солдата: на него и гавкнешь — не слушает. А к чему это
— в воздух палить, когда надо свободу добывать?
То и дело на них орал.
Утром Кирпичников с друзьями
думал: как бы только не отказались со склада первый ящик патронов отпустить, не
начать же с голыми пальцами. А сейчас — все и вольные, кто только захотел, — с
винтовкой, и патронами обгружен.
А от пожара на углу —
огнищем пышет, и гарь, а повыше дым.
На Литейный проспект
вывернулся какой-то отряд, хоть не стройный, не вовсе упорядливый,
но всё ж отряд, и Кирпичникова фельдфебельское сердце
обрадовалось: всё же строй понимают!
И — закричал он всей публике
здесь, всем одиночным солдатам и всем вольным, кто с винтовкой, кто без, закричал привычную команду и даже надрывая голос:
— На — кра-у-у-ул!
И всё — зря. Взяло — может
несколько человек, а больше никто не послушал. Так с утра народ распустился.
Что ж оставалось? Со своей
новой небольшой кучкой примкнул Кирпичников к ихнему строю сзади. Пошли. Но впереди — стреляли, и
строй разбежался быстро. За Фурштадтской дальше
стояли кексгольмцы развёрнутым фронтом против
свободных войск.
И свободные все забоялись,
никто идти не хотел.
Кирпичников-то сделал
сегодня больше всех, ему бы и не лезть. Но обида горела, что этак всё пропадёт,
один раз остановись — и всё ведь пропало.
И вернулся он
собирать-убеждать вперемежку солдат и вольных, что всем идти плотной толпой и
не стрелять, а руками, шапками махать и уговаривать — нипочём тогда в них
стрелять не будут.
Кого убедил, а больше —
толпа поднапирала, изо всех улиц стекалось, толпы столько напирало и по Кирочной — что двигалась она на эту цепочку как туча.
И так — махали бараньими
шапками, фуражками, кричали им, уговаривали — и пододвигались.
И прапорщики велели стрелять
— а кексгольмцы не стали.
И как толпа надвинулась —
так этих прапорщиков из револьверов тут же и убили. А строй кексгольмцев
— рассыпался.
И потекла толпа дальше по Литейному, без удержу.
А тут, сказали вольные,
направо во дворе, за железными дверьми, полуроту завели, с ней подпрапорщик и
два пулемёта.
Э-эй, грохай по железу! Ат-крывай!
Верно вольные сказали: там
сидели. За шиворот тех людей вытаскивали, да по шеям костыляли, подпрапорщик
всё же унтер, свой брат, не застрелили его. И два пулемёта взяли.
А ещё передали вольные, что
за церковью стоит засада Семёновского полка, и там
будто 8 пулемётов.
А ещё передали: тут, в
чайной, засада — и ещё 2 пулемёта.
И растекались люди кто куда,
не управишь: то ли засады брать, то ли тикать от них,
то ли просто по улицам болтаться.
А Кирпичникова
гвоздило: пока ещё не темно, надо на Mapcoво
поле идти и павловцев присоединять.
И скричал
себе кой-какую толпишку, уж
их не построишь, — идут, и хорошо.
Пантелеймоновский мост перешли, но дальше
вольные разубедили: на Марсовом, мол, большая засада, всех перестреляют.
И — опять кто куда
рассыпаться. Часть повернула по Садовой к Невскому, и
Кирпичников среди них: он ли их вёл, или они его, уже ничего не понять, никто
никого не слушает.
А что-то же делать надо.
Уже темно стало — и исправно
засветились по всем улицам столицы ряды фонарей, как будто не было никакой
суматохи.
Только те не светили, какие
пулями рассадили.