116
Туда, на Пантелеймоновскую,
где толпа обескуражила царскосельских стрелков,
полковник Кутепов быстрыми крупными шагами отправился
сам, хотя и не придумал и придумать не мог, что ж он будет делать один против
смешанной вооружённой толпы. Просто — никого он не мог снять ни из одной цепи,
а ничего не предпринять тоже не мог, — и оставалось пойти самому.
И ещё раз ему повезло
(собственно, весь день сегодня ему везенье, если по-военному прикинуть
расположение сил и средств): на углу Пантелеймоновской
подошло к нему ещё две роты подкреплений — лейб-гвардии Семёновского батальона
с двумя молодыми прапорщиками, Соловьёвым и Эссеном 4-м, и лейб-гвардии
Егерского, та самая рота, которую Кутепов напрасно
дожидался с утра.
Егерям он велел идти к
артиллерийским казармам и там ждать. А семёновцев
поворачивал на Пантелеймоновскую, чтобы сам туда их
вести, — как доложили ему, что на Литейном подстрелен
прапорщик Кисловский, преображенец,
который шёл к нему с донесением о действиях по ту сторону Преображенского
собора.
Однако же и это не было
быстрей, чем на войне, вполне фронтовой темп, Кутепов
успевал и соображать, и без колебаний решать, хотя
перевес неожиданностей склонялся к противнику. Он велел семёновским прапорщикам
продвинуть роту по Пантелеймоновской, перегородить, а
в случае появления враждебной толпы — открыть по ней огонь. Сам же услышал за
спиной за два квартала, где была кексгольмская
полурота, громкий крик:
— Не стреляй! не стреляй! — и, небрежа
своим званьем и высоким ростом, побежал туда.
И ещё издали увидел на Литейном тоже высокоростного
офицера, который это кричал, — а на груди у него, на шинели — крупный красный
бант.
И кексгольмцы,
действительно, не стреляли, как завороженные, — ведь
офицер! А тот приближался.
Кутепов, подбегая, резко крикнул
открыть огонь.
Тогда и офицер побежал,
скорее достичь кексгольмской полосы — но,
подстреленный, рухнул.
Держались расставленные,
разосланные Кутеповым роты, держали с дюжину каменных
кварталов — но уже не могли продвигаться. И со всех сторон доносили, что
следующие кварталы насыщены полувооружёнными
бесчинствующими толпами рабочих и разрозненных солдат. Огонь со всех сторон
усилился.
А между тем день кончался.
Проглянувшее после полудня солнце опять заволоклось, да и должно б оно было уже
уйти за стены Литейного каменного ущелья. Света всё убывало, день шёл к
сумеркам и к концу.
Что же должен был Кутепов делать дальше? Ни одного связного
с приказанием или разъяснением так за весь день не прислал к нему Хабалов, и
посланные Кутеповым не вернулись, и почему-то на
телефонные звонки совсем не отвечало градоначальство. Кутепов и сам пошёл в дом Мусина-Пушкина телефонировать — и
никак не мог дозвониться. С центральной телефонной станции ему заявили, что
последний час градоначальство и вовсе никому не отвечает, не берут ни одной
трубки.
Так что ж — градоначальство
разгромлено?
Телефонистки не знали, хотя
близко от них. А их самих на Морской улице охраняла и пехота и кавалерия до сих
пор, и боёв не было тут никаких. А ещё что они знают вокруг? А ещё знают: на
Дворцовой площади какие-то части строились, но потом уходили, некоторые и
сейчас стоят. А за кого эти части? Телефонистки не понимали сами.
Послан был Кутепов — и забыт. И все роты его забыты.
И вот уже смеркалось. Но ещё
освещались сумерки пожаром Окружного суда.
Не успел Кутепов
кончить телефонных осведомлений, как в самом доме услышал большой шум. Он кинулся
по лестнице вниз — в дверь вбегали, теснились напуганные
семёновцы, потом внесли на руках одного за другим
смертельно раненных прапорщиков Соловьёва и Эссена 4-го.
А затем теснились и преображенцы, все с винтовками — и дом быстро наполнялся вооружёнными
солдатами, Кутепов не мог остановить их, как ни
кричал, — и сам был в беспомощном положении, не мог выбиться в дверь против
потока.
Вся оборона его на проспекте
— рухнула.
Когда он вышел на Литейный — было уже темно.
Весь проспект был заполнен
толпой, хлынувшей из поперечных улиц. Толпа бежала, кричала — и стреляла в
фонари или метала в них чем, чтобы разбить.
Среди криков Кутепов слышал и свою фамилию, сопровождаемую площадной
бранью. Но самого его не различили.
Его отряда — больше не существовало.
Он вошёл в дом
Мусина-Пушкина, приказал запереть двери. И накормить поровну всех, кто тут
есть, тем ситным хлебом и колбасой, что купили утром по пути в лавке.