127
Этот Шляпников, хотя и писал
иногда по несколько абзацев, но не был, конечно, никакой литератор. Уровень его
был примитивный, из-за деревьев своей партийной техники он совершенно не видел
леса революционной политики. Вот уж, наверное, приводил в отчаяние своих
лидеров в Швейцарии.
Но приходится работать с тем
людским материалом, какой есть. Так или иначе, но сейчас в России был
единственный член большевицкого ЦК — Шляпников, и приходилось искать понимания
с ним, особенно при таком горячем повороте дел.
Да Гиммер уже несколько раз
искал случая хорошо объясниться с ним, но тот не приходил по приглашению — или
избегал, просто знал за собой неспособность к теоретической беседе. Однако
откладывать было, вот, невозможно, использовать надо эту случайную встречу. И
чтобы добиться координации действий с большевиками, Гиммер всю дорогу до
Таврического добросовестно разъяснял Шляпникову создавшуюся конъюнктуру.
Впрочем, условия для
разъяснений были неблагоприятны: они всю дорогу шли почти бегом, стараясь
поскорей миновать опасные места. Сперва — мимо
Петропавловки.
Толковал ему Гиммер: на
первых порах власть и должна стать буржуазной, потому что без подготовки
пролетариат не способен создать государственную власть. Для изолированной
революционной демократии, да ещё в условиях войны, непосильна техника
государственной работы.
Совсем стемнело, возможны
всякие эксцессы. Шли и подбегали. Троицкий мост был свободен, всех пропускали,
но довольно пустынен.
Опасность именно в том,
чтобы буржуазия не отказалась or власти. Если она
откажется — она одним своим нейтралитетом погубит революцию. Буржуазию надо
именно заставить взять власть даже помимо её воли. Конечно, отдавая себе отчёт,
что создание Временного Комитета Думы это вовсе не солидарность думско-буржуазных верховодов с атакующим народом, но
попытка спасти династию и плутократическую диктатуру. Они хотели бы вести линию
борьбы с революцией, но мы должны их втравлять во власть — и так заставить
служить на мельницу революции.
Быстро проносились, и всё
навстречу, автомобили — легковые и грузовые, во всех вооружённые люди с
криками. Шляпников несколько раз кидался останавливать их, один раз остановил,
догнал и что-то говорил.
— Что вы им говорили?
— Чтоб они ехали занять
охранку.
— Ах, слушайте, это всё
хорошо, но мы не можем так задерживаться. Нам, наоборот, надо бы подловить
автомобиль да подъехать скорей в Таврический.
Бежали дальше, к концу
моста.
Возложить на буржуазию и все
задачи ведения войны — а зато нашу позицию это сделает значительно
свободной. Вплоть даже до того, что как-то временно — ну, пригасить, что
ли, антивоенные лозунги?..
Самое опасное место
конъюнктуры — Шляпников промолчал. И то хорошо. Ну, правда, и бежали.
Повернули налево по
набережной. То и дело раздавались близкие непонятные ружейные выстрелы: кто
стрелял? зачем? куда? где пролетают пули? — ничего не разобрать. Так и
вонзится, где не ждёшь.
Один революционный
автомобиль почему-то остановился около английского посольства. Кинулись к нему,
Гиммер отрекомендовался как известный социалистический литератор и просил
подхватить их, подвезти к Таврическому дворцу. Но в ответ получил
нечленораздельный, возбуждённый общий гвалт, эти люди были как сумасшедшие, они
не понимали далее самих себя. И тут же автомобиль рванулся — и умчался.
Мимо Летнего сада добежали
до Фонтанки и решили с набережной свернуть, чтоб миновать Литейный мост, так
спокойнее пробраться.
Шляпников оказался, конечно,
со всем подряд не согласен — да наверно на всякий случай, не могло быть у него
собственного понимания, но по крайней мере составилось
у Гиммера впечатление, что у большевиков нет решения разнуздывать стихию. Во
всяком случае нет у них ни готовых лозунгов, ни
готового плана.
Тем лучше, передовые внефракционные социалисты сумеют их опередить и направить
ход событий.
Бежали мимо кирпичной стены
Орудийного завода, прямо на пожар Окружного суда. В его пламенном свете на
Сергиевской стояло несколько пушек, но все дулами в разные стороны и без
прислуги, так что не получалось боевого впечатления. Стояли и снарядные ящики,
к ним свален экипаж, две бочки, отломанная стенка какой-то будки, несколько
досок, набросано мебели и хламу, — всё наподобие баррикады, но защитников у
баррикады не было. А стоявшие там и сям на перекрестке группы солдат — никак к
ней не относились.
Какой-то солдат один громко
распоряжался, кричал на всех прохожих, чтобы шли вот так, а не иначе — но никто
его не слушал.
Пожарники тщетно боролись с
огнём. Толпились любопытные, но никто не помогал. Кое-где уже обрушились стены,
держались арочные окна. Мостовая широко вокруг была в лужах от потаявшего снега.
Пересекли перекресток — и
помчались дальше по Сергиевской. Непонятные выстрелы продолжались и здесь, но
ни одна пуля не зацепила.
На углу Шпалерной и
Потёмкинской стоял пулемёт на грузовике, наш. А дальше большое оживление, чем
ближе к дворцу. На тротуарах и на мостовой толклась смешанная толпа штатских и
разрозненных солдат, много молодёжи, но пройти было можно. Митингов среди толпы
не было.
У самого дворца, перед
сквером и в сквере, стояли, заводились, фырчали, останавливались и трогали
автомобили всяких видов и типов, в одни впрыгивали вооружённые люди, с других
спрыгивали, и почти в каждом были женщины. Всюду мелькали, торчали штыки
винтовок. На один автомобиль грузились какие-то ящики, а с другого, наоборот,
сгружались съестные припасы. Царил страшнейший беспорядок и крик, и почти все
приказывали, и никто не повиновался. Вступить в разговор ни с одним автомобилем
было невозможно.
Ну ладно, хорошо хоть целыми
добрались. Теперь внутрь? Не так просто — стоит караул, а пропуском
распоряжается какой-то гражданский цербер.
Но оказался — знакомый левый
журналист, узнал Гиммера — и впустил их.