130
Итак, дом
графа Мусина-Пушкина на Литейном был заперт на крепкие свои дубовые двери, а в
нём — набившиеся семёновцы, преображенцы
и кексгольмцы, кто успел вбежать, и раненые, кого
успели подобрать и внести.
А кто остался снаружи —
теперь на перелицовку перед толпой, под мятежников.
Если за день перебывало под
командой Кутепова две тысячи, то вот раненых
набралось человек шестьдесят.
Управляющий и врачи лазарета
просили полковника хотя бы всех здоровых солдат вывести из дому.
Да, приходилось.
И собрать, построить их на
прощанье было негде — такого помещения или даже коридора. Полковник собрал их
на лестнице, сам стоя на средней площадке, у изгиба черно-лакированных перил, и
говорил то вниз, то вверх, не видя их всех сразу.
Не так многих он успел
запомнить в лицо, а уже кой-кого и запомнил. Были у него на фронте сотни преображенцев,
с которыми он прошёл все поля смерти, а эти — случайные полусолдаты,
ещё не готовые к войне, почему-то ни одного выздоравливающего знакомого, и сам
он здесь случайно, и бой у них был суматошный, раздёрганный, почти и на бой не
похожий, — но вдруг проняло Александра Павловича, что перед этим сегодняшним
боем может быть не стоили все его предыдущие, и будет он его вспоминать
всю жизнь. А — проиграл.
И звучно сказал набитой
плечами лестнице:
— Солдаты! От имени Государя
императора... и от имени России... я благодарю вас за вашу честность и стойкость
сегодня. Я — всех наградил бы вас Георгиями... но не имею возможности даже
представить... Враг делает лютое дело: наносит нам удар в спину в середине
Великой войны. Я вынужден всех вас сейчас распустить. Пойдёте по улицам,
вернётесь в казармы, не можете сопротивляться — хотя б не помогайте врагу!..
Сейчас — все винтовки, все патроны отнесите, сложите на чердак. Потом сами
разделитесь на небольшие группы, со своими унтер-офицерами — и идите. И
благослови вас Бог!
Тепло-неразборчиво замурчала лестница, как не
отвечают никогда солдаты. Да ведь они ж и не настоящие солдаты были. Да ведь
они ж и не в строю.
Всё остальное произошло без Кутепова — его позвали к прапорщику Эссену 4-му.
Молоденький, он умирал. И, вцепясь в руку полковника, просил удостоверить его родных и
его полк, что в первом испытании он вёл себя достойно и не посрамил
бессмертного Семёновского полка.
Кутепов встречно сжал его руку.
Записал адрес. Погладил по потному бледному лбу.
А другие раненые все
замерли, слушали. Они были все здесь давние, лежалые, некоторые по три месяца
как с фронта.
Тогда Кутепов
пошёл разыскивать, где положили прапорщика Соловьёва. Его уже отсоборовали. В нём не осталось живости, как в Эссене, он
лежал на спине, вытянутый, неподвижный. Но полуоткрытые глаза ещё выражали
сознание, а на губах улыбка — ещё до Кутепова и при
нём, совсем лёгкая молодая улыбка. Только застывающая.
А снаружи кипела возмущённая
толпа, кто ещё не рассеялся и помнил, что враги заходили в этот дом. И кричали
угрозы полковнику, кулаки поднимали и винтовки.
Если б на доме не было
большого полотнища Красного Креста, уже давно стреляли бы и в окна и в двери.
Чета хозяев, опасаясь за
свой дом, но не высказывая этого, несколько раз
предложила полковнику, уговаривала полковника переодеться в штатское и так
уйти.
У Кутепова, если присмотреться, было своеобразное и
постоянное выражение лица — как будто он хотел осклабиться, но остановил
движение черт и ярких губ между чёрными жёсткими усами и бородой. И эта
остановка черт и густые глаза выражали как бы печаль, укоризну — или удивление?
или обречённость?
А ранен он был, считая с японской, уже пять раз.
Кутепов взял их обоих за руки, как умирающего
Эссена:
— Господа, не склоняйте меня
к недостойному маскараду. Я ещё никогда не стыдился русской военной формы. Как
только будет возможность — я оставлю ваш дом.
Двух унтеров из ещё
оставшихся он послал разведать снаружи всю обстановку и нет ли какого не стерегомого выхода.
Через полчаса один вернулся
и доложил, что у всех возможных выходов стоят команды вооружённых рабочих и
особо ждут именно полковника, все и фамилию уже знают — Кутепов.
Что ж, отпустил и этого
унтера, остался вовсе один. В отведенной маленькой комнатке часто тушил свет и
подолгу наблюдал, что делается на Литейном с его
сквозным шумным движением, уже и автомобильным.
Поздно вечером пробрался в
дом Преображенский ефрейтор, хорошо известный полковнику, и принёс от своего
фельдфебеля узел с солдатским обмундированием. Уверял, что сейчас не сторожат
так пристально и в солдатском можно выйти.
Александр Павлович
поколебался: своё же, преображенское.
А потом: нет! всё равно
маскарад противный.
Услал его.