141
Часть офицеров-московцев,
свободная от своих подразделений, — перед вечером ушла через
Большую Невку в расположение гренадерских казарм.
Остальные ходили по
офицерскому собранию, не находя себя.
Нападения больше не было — и
стрельбы не было.
А по плацу уже свободно
расхаживали и свои солдаты, и чужие, и штатские.
Капитан Яковлев снова собрал
в библиотеке оставшихся офицеров — кроме братьев Некрасовых это были сплошь
прапорщики. И объявил, что бороться дальше надо не стрельбой, а словами. А для
этого всем сейчас, на ночь, разойтись по ротам, в какие придётся, заменяя
отсутствующих, — и там убедить солдат к порядку, и даже самим остаться там
ночевать.
Даже Некрасовы удивились, а
у прапорщиков вытаращились глаза: только что стреляли в этих солдат — и по
одному разойтись к ним в роты?
Но, пожалуй, Яковлев был
прав: если не бежать из батальона прочь, то ничего другого и не остаётся.
Странная особенность войны против своих...
В 4-ю роту пошёл её командир
штабс-капитан фон Ферген, весь день
просидевший с караулом в клинике у Сампсоньевского
моста. Он был для роты новый, всего месяц как с фронта, но рота уже знала и
любила его.
Братья Некрасовы пошли бы в
3-ю роту, где больше всего было фронтовых солдат, — но как туда идти, если
именно по ним стреляли днём? Пошли во 2-ю роту. Там тоже были кадровые
унтер-офицеры, после ранений, кого Некрасовы хорошо знали. С капитанами и
маленький Павел Греве, прапорщик, совсем ещё мальчик,
недавно из кадетского корпуса.
Пошли, только револьверы
оставили в собрании.
Вступили в ротную дверь — не
раздалось воя, не произошло нападения, но дневальный громко скомандовал и отдал
обычный рапорт, а штабс-капитан Некрасов отдал «вольно», хотя на «смирно»
кажется и не стояли.
И как будто не было во дворе
стрельбы — вот, стояли солдаты в русской военной форме, и даже любимого
Московского полка, с русским языком, многие бородатые запасники, невооружённые
новобранцы, только что от семей, — и ждали разъяснения и успокоения от
отцов-офицеров. Во много рядов тесно сплотились
кругом. Даже доверчиво.
Всеволод опирался на палку,
маленький Греве таял, говорить было Сергею. И он
теперь понял, что прав был Яковлев: никакой стрельбы сегодня вообще не было,
это наваждение. А стоял их запасной полуобученный
батальон в странной полувоенной обстановке.
И Сергей Некрасов, со своего
роста хорошо всех видя, возвысил голос и чисто звонко
предложил успокаиваться, укладываться, утро вечера мудреней. (И самому так
хотелось этой покойной ночи для раздумья и опоминанья).
И с мужиков многих того было
достаточно: они как бы прощёнными себя почувствовали за то, что поволновались
сегодня, кто из казарм не выходя, а кто и побегал по плацу, — и теперь могли разоболокаться на ночь.
Но так просто не кончилось.
Солдаты многие и расходились по нарам — а унтеры, напротив, приступили тесней,
объясниться. И с ними тоже часть солдат.
Они, мол, унтеры, попали
хуже всех, между двух огней. С одной стороны — присяга, им ли не понимать? А с другой — как же в толпу стрелять? Там же и бабы, и
мальчишки, и все русские. Господам офицерам никакого зла не желамши,
всегда защитят их от толпы. Но вольные — приступают, наседают,
требуют разоружить офицеров, а иначе пушки привезут и
все казармы им разнесут.
Некрасов встретил глаза Тарамолова, с кем под Тарнавкой
опирались плечом, и у обоих Георгии оттуда:
— Ну
ты-то, Тарамолов, неужели веришь? Какие пушки, кто
разнесёт?
В пушки Тарамолов
не верил, улыбнулся, — но какая-то сильная неназываемая причина была у него,
как и у всех, — причина, которая кончала их прежний быт полка, ведомого
офицерами:
— Ваше высокоблагородие,
всех не перевозьмёте, от всех не отстрелитесь.
Конечно, им отдать оружие вам не мочно, и мы
такого не вносим. И они хотят оружию забрать, чтобы может вас перебить, да. Но
отдать оружию нам, с кем вы вместе под немецкой проволокой лежали, вам
никак не зазорно. Вы нам отдайте, а уж мы вас, своих, защитим. Мы вольным
скажем, что вот разоружили — и пусть котятся. А чего ещё придумать, ваше
высокоблагородие?
Убеждённая его речью,
уверенно и доброжелательно загудела унтерская кучка, подпёртая и солдатами. Эта
доброжелательность уже была чудо — после сегодняшней стрельбы, разделившей их
во врагов.
И эта доброжелательность
сразила Сергея Некрасова. Чего б никогда он не сделал ни под какой угрозой,
чего вообразить не мог в своей офицерской карьере — за несколько небывалых
часов перепрокинулось и оказалось движением доверия и
дружбы.
Переглянулись с братом
Всеволодом. Убеждён был и он. Да ему-то — шашки не отдавать, только палка при
нём.
Штабс-капитан Некрасов
вытянулся. Прижмурился. Нахмурился.
Отстегнул шашку. Протянул Тарамолову.
И маленький Греве отстегнул — и отдал бережно.
И загудели, загудели мужики
с одобрением.
И опять Некрасов
почувствовал себя со своими солдатами — заодно, как и был всю службу.
Расходились солдаты спать. И
офицерам теперь тоже следовало остаться ночевать здесь.
Но совсем не оказалось места
— нары в два этажа и все набиты, ведь роты по полторы тысячи.
В ротной канцелярии? Тесно.
На одного место, на писарской кровати.
Но они уже успокоили роту —
и можно бы уйти.
Однако — зачем же тогда
оружие отдали?
И уже назад не спросишь.
Как обворованные, с острым
ощущением ошибки — вышли наружу.
Да, собственно, не их это и
рота: Всеволод заведывал школой солдатских детей, а
Сергей, как батальонный адъютант, лишь штабными писарями. Так что они и
свободны.
Но — куда ж теперь? Стали на
плацу.
В собственной адъютантской
квартире — стёкла выбиты, гуляет мороз и разгром.
По тёмному плацу мелькали
чужие одиночные фигуры, которым по распорядку и времени не быть бы.
Да ведь одни ворота свалены.
И часовых нигде нет.
Вспомнили Некрасовы: в новом
офицерском флигеле — пустая квартира штабс-капитана Степанова, командира 3-й
роты, уехавшего лечиться на Кавказ.
Пойти к нему.
У швейцара собрания взяли
ключ и велели говорить другим офицерам.