144
Не успел Саша осмотреться в
диковинной обстановке входного зала дворца, где связки ручных гранат лежали
подле бочонков с селёдками, ящиков с яйцами, но этой необычности больше всего и
радуясь, она-то и была верный признак революции! — как к нему направился
маленький, сухой, безбровый, заострённый — Гиммер! — вот так удача! Пригодилось
знакомство!
Узнал:
— А-а... Ясный! — оживлённо
принял его. И повёл, и повёл его по коридору, довольно многолюдному — куда? — в
штаб обороны!
Штаб Обороны? Ну, не мог
Саша попасть центральней! Чего ещё может желать в революции сердце! Он вошёл в
эту комнату с сияющими глазами, даже мурашки по спине — от сбывшейся
невозможности!
Это была
просторная комната под сверкающей люстрой, кабинет кого-то значительного,
дубовый письменный стол, а на других столах и креслах бархат, — а в комнате
всего несколько человек — один моряк, лейтенант, один пехотный прапорщик,
четверо солдат с винтовками в шинелях и неснятых папахах, в таком тепле, — и
один штатский в поношенном пиджаке, с кислым, тяжёлым лицом. (Сашу толкнуло
предчувствие, что это — революционер, только что вышедший из подполья). И
именно он оказался здесь старший. Гиммер указал ему Сашу, а после двух-трёх Сашиных
ответов и ушёл.
Масловский требовательно смотрел и
спрашивал: из какой части и есть ли у него в
повиновении солдаты. Разочаровался, что из учреждения, но обрадовался, что
солдаты — есть, человек 15, и все тут. (Саша отвечал уверенно, но вспоминая
случайность своей гурьбы, не мог бы поручиться, что через полчаса они ещё будут
перед дворцом).
А ещё из принадлежностей
штаба был у них план Петербурга, неаккуратно вырванный из справочника и
разложенный на столе в ярком месте. Сидели как попало вокруг, и Масловский
спрашивал того прапорщика, а потом солдат, а потом и Сашу, что они знают о
расположении воинских сил в городе.
И Саша, который бывал же в
армейской обстановке, всё-таки видел, как офицеры работают по картам, как
наносится боевое расположение, — вдруг испытал к этому штабу — жалость и
гордость. Жалость, что революция должна начинать с такой
ничтожности: вырванный гражданский план, никаких цветных карандашей, планшетных
досок, измерителей, штаб — на уровне солдат и прапорщиков, и ни один
присутствующий не может толком сказать ни об одной неприятельской части, а о
своих — всем известно, что рассыпались и их не существует, — а во главе их всех
не полковник и даже не офицер, а — штатский. Но гордость: что они и с
этим возьмутся начать — и ещё смотри победят! Что
Революция — нарушает все правила, она — хулиганка, ей дозволено недозволенное,
даже невежественное, — и всё равно она победит, такова инерция истории!
Тут вошли и выкликнули солдат
на заседание Совета депутатов — они, оказывается, и пришли ни в какой не штаб
обороны, их ткнули сюда временно для разговора, — а теперь пошли на Совет.
Только что удивлялся Саша,
что набран штаб из солдат, — а вот уже и солдат не стало.
И осталось их четверо, а из
оружия — три револьвера да две шашки, на лейтенанте Филипповском не было и
кортика, зато оказался он давний эсер и даже из боевой организации, Сашу очень
к нему повлекло. А прапорщик был какой-то совсем глупенький и даже не петроградский, он только сегодня с поезда, ехал из Вологды
и попал во всю эту кашу, никого ничего здесь не знал, но готов был участвовать.
Оттого что их так мало
теперь осталось, Масловский и Филипповский не отъединились от них, а обсуждали
вслух тут же, что ж была за обстановка. Обстановка получалась такая: движением
совершенно не затронут Васильевский остров, занятый Финляндским батальоном, — и
не принято никаких мер к разложению его. Петербургская сторона только начинает
осваиваться. На Выборгской стороне сопротивляется самокатный батальон. По всему
остальному городу положение вполне неясное. Все казаки, и 9-й конный полк, и
гвардейский экипаж, и семёновцы, — у себя в казармах,
пока нейтральны, но могут выступить в любую минуту на любой стороне, да если
выступят — то против нас, потому что за нас только те части, которые отказались
повиноваться, рассыпались, — и, значит, больше не существуют. Все наши
войска — не существуют. Петропавловская крепость занята правительственными
войсками, её пушки наведены, но пока не стреляют. Ни об одном военном училище
не известно ничего — и все они могут выступить против,
вероятней ожидать так. Какие-то войска днём строились у Зимнего дворца —
значит, они хабаловские, все кто в строю — уже не
наши, у наших строя нет. Вообще силы Хабалова
абсолютно неизвестны, они собраны где-то в центре города, намерения их
неизвестны. Днём они пытались продвигаться по Литейному,
но продвижение их задержали толпы, в толпы они стрелять не решались, и их заглотило. Но сейчас с темнотой толпы уже расходятся, улицы
очищаются, — и у нас не остаётся никакой защиты, и противник
очевидно перейдёт в решающее наступление. С нашими солдатами мы не защитимся,
мы их просто не сумеем построить, да их, очевидно, от Таврического и отвести
нельзя, они не пойдут. Уж тем более у нас нет ни конницы, ни действующей
артиллерии, есть пушки для украшения, четыре пулемёта — не могут стрелять, без
глицерина, — и нет никакой ни с кем связи кроме городского телефона. Телефонная
станция на Морской хотя и в руках хабаловцев,
и под самым их штабом, но, удивительно, отвечает на все вызовы Таврического! Вероятно потому они так делают, что подслушивают нас. Они
могли бы выключить всю сеть — и мы вообще стали бы слепы и разъединены, — а у
них-то для связи остаются военно-полицейские провода на отдельных столбах.
Наконец, у кого все южные вокзалы, что на них делается — тоже неизвестно, в
любую минуту там могут выгружаться царские войска, а мы не только бессильны
препятствовать, но даже ничего не узнаем.
Положение было — вполне
катастрофическое, по правилам обычных войн впору было — просто разбегаться,
пока не захватили и не повесили их самих. Но Революция — хулиганка! Саша
испытал! даже дикую радость, что всё так плохо, это — как музыка была зовущая,
есть какое-то особенное веселье — веселиться не от хорошего,
а от плохого: перевеселиться катастрофу — и победить
её! Он-то — полдня сегодня воевал, и побеждал, и знал уже воздух улиц, — этот
воздух и был за них, хотя и не размечается на военных картах.
— Вы разрешите — ходить? —
спросил он у старших, и стал нервно ходить, хотя и не курил, он в движении
этом, по ковру, уже зашлёпанному солдатскими оттаявшими сапогами, предвидел
что-то найти. Вот будет юмор, если он придумает сейчас спасение!
Тут вбежал другой подвижный
штатский и привёл им ещё одного пехотного прапорщика, а заодно сообщил, что в
сквер въехал броневик, находится в их распоряжении.
Вот! броневик! Дела
поправлялись.
Но новый прапорщик — ничего
им не помог, он не знал, где какие части. А вологодский
и даже ни одной петроградской улицы не знал. Чёрта с
такой помощи и с таких прапорщиков.
Филипповский курил над
картой, а Масловский не курил, как и Ленартович, но тоже стал нервно ходить.
— Тебе, — сказал он
Филипповскому, — поручим защиту Таврического. Надо как-то эти противоаэропланные пулемёты привести в порядок, да как-то
расставить. А то — налетят!
Филипповский дымил, дымил над штатской
картой.
— Надо будет собрать
охотников из солдат перед дворцом — и пойти двумя командами на Николаевский и
Царскосельский вокзал, если не занимать, то для разведки. Двое из вас пойдут, —
говорил Масловский.
Что ж, это чудесная задача —
занять целый большой столичный вокзал! Саша подтверждал, что готов идти, но...
но... Он искал, вот уже близилась, крутилась в голове какая-то ещё более
великая задача.
А Масловский — за это время
как-то подтянулся. Насторожился. Остановился у мраморного камина. Будто
прислушался. Одной рукой держался за полку, другою стал помогать своим
рассуждениям:
— Вся сила — конечно, на
стороне Хабалова. На нашей — одна революционная
атмосфера. Но именно тут он и проигрывает! Потому что он — колода, и не знает
опыта революций. Он концентрирует свои войска в самом центре города — это
ошибка! Столица — всегда пылает революционной атмосферой, и здесь его войска рассыпятся! Опыт революций показывает, что
правительственные войска побеждают тогда, когда вырываются из заразительной
зоны столицы — и потом обкладывают её или во всяком
случае наступают извне.
Так удачно он это высказал,
такая создалась красивая, умная минута: и всё теряется от промедления — и
хочется поговорить! От этого напряжения постигла Сашу догадка, хотя кажется и связи тут не было. Он резко остановился посреди
кабинета, повернулся к Масловскому и сказал звонко, гордо, сам отчётливо ощущая
свой тон:
— Скажите, а где же
находится так называемое правительство? Почему мы его нигде не чувствуем?
— В
Мариинском дворце, — ответил Масловский. Ответил, а
ничего у него не родилось! И Филипповский поднял глаза
в дыму — ещё не охватил.
— Так дайте мне броневик, и
ещё грузовик! — вскричал Саша радостным постижением, чтоб только никто раньше
этого не высказал. — И я возьму свою команду и ещё наберу охотников — и поеду арестую правительство! Или — разгоню его к чертям!
Все смотрели на него с
изумлением. Но и с растущим уважением.
— Но вокруг Мариинского вероятно крепкая защита.
— Если крепкая защита —
постреляю, попугаю и уеду. Но я сегодня целый день на улицах и уже несколько
зданий взял! Я убедился, что это очень легко! Что защитники старого строя
сдаются в одну минуту!
Да ещё несомненное:
нападение — лучший способ обороны! Раз у нас всё так плохо, незащитимо
— так наступаем!!!
Ну что ж? Ну что ж. —
Переглянулись, подумали. — Ну что ж! Если вы предлагаете сами, если вы к этому
готовы...
Саша — сейчас был готов ко
всему! За сегодняшний день он понял сладость действия. И не боялся — нисколько.
Да тот, кто смело действует, — совсем и не находится в самой большой опасности.
Правда, с броневиком он
никогда в жизни дела не имел. Но он почти и ни с чем в армии дела не имел. Это
всё — освоится.
Главное — дерзость,
мгновенность, сейчас — и ехать, сейчас и схватить, пока они этого не ожидают.
Арестовать правительство — и кто у них останется? Один Хабалов?
Мысль всё больше нравилась.
Но, кажется, колебался Масловский, по силам ли прапорщику арестовать
правительство?
Вдруг — раскрылась дверь, и
никем не представляемый, сам вошёл блистательный, с отличной выправкой, звеня
шпорами, отстукивая сапогами, и доложился:
— Ротмистр Сосновский, гусарского
полка! Отдаю себя в распоряжение революции!
И перед кем? перед младшими,
перед штатским — ещё задержался в отлично откинутой чести, поражая их.
Все вскочили. Все сразу
почувствовали природного военного! Начинало, начинало переходить царское
офицерство!
Знакомились, все за руку. И
какой симпатичный! — пушистые белые усы, живые
остроумные глаза, роскошные рулады голоса, весёлая манера говорить, — просто
очаровал и подбодрил их всех.
И Масловский, не теряя
времени, предложил ему возглавить экспедицию на Мариинский
дворец.
И Саша даже ничуть не
обиделся: такое подчинение — по праву, и даже насколько легче ему будет с
оружием и с распоряжениями. Да вот уж от чего он был ну совершенно свободен,
это от какого-нибудь тщеславия, я или не я, кто старший. Он испытывал никогда
не знаемую радость — служить, полностью отдавшись, ничего для себя.
Для себя — хоть смерть. Нет
красивее смерти, чем в революцию.
Быстро распределили:
Сосновский с Ленартовичем берут броневик, грузовой автомобиль, набирают солдат
— и едут штурмовать Мариинский дворец. А два
прапорщика, если наберут себе охотников в команды, — едут на Николаевский и
Царскосельский вокзалы, тоже в автомобилях, автомобили близ дворца стоят
какие-то.
А ещё из кого-нибудь собрать
бы разведку в сторону телефонной станции и штаба Хабалова?
Сосновский и Ленартович
дружно крупно зашагали по коридору. Саша наслаждался этой ровностью их
движений, наслаждался, что нравится всем, что он у дела, что — настоящий
военный и именно потому причастен к событиям. А Сосновский — какую-то
несдержанную шуточку отпустил по поводу курсистки, промелькнувшей мимо них,
даже протянул руку к ней, задержать. (Вот уж, гусар, нашёл время).
Снаружи, в сквере, ещё
сгустилось автомобилей и солдат, и разведено было несколько костров. Нашли они
предназначенный броневик. Шофёр броневика сразу согласился ехать, а шофёр
грузового требовал письменного распоряжения от депутата Керенского. Нашли другого, кто согласился без письменного.
Саша стал кричать «моя
команда!», пошёл к тому месту, где их ославил, там были другие, но не свои.
Тогда он стал ходить от костра к костру и выкрикивать просто добровольцев на
операцию, разумеется не называя какую. Сразу не шли,
спрашивали: пешком или на моторе? Узнав, что на моторе, — некоторые покидали
костры и шли за ним. Один закричал: «только я на крыле!», и второй: «и я на
крыле!», — значит, почётно лежать на неудобном крыле, высунув штык вперёд.
Перед посадкой Сосновский
ещё раз и совсем уже не к месту сказал какую-то пошлость на женскую тему, так
вольно, что Сашу покоробило.
Но от этого недостойного
повода вдруг толкнулась его мысль к Еленьке. И садясь рядом с шофёром, уже под заведенный рычащий мотор, с
дюжиной солдат за спиною в кузове и перед тем как рвануть с места, он подумал о
ней с новым чувством: не в том унизительном уговаривании, как проходили их
последние встречи, но с властным чувством права: он выбрал её — и будет она
его! по его воле, а не по своей!
Нет, что-то замечательное
есть в войне! Революционной, конечно.