150
Назначили генерала Иванова,
приняли решение о посылке войск — теперь всё будет хорошо, и петроградский вопрос решался, по крайней мере
на сегодня. Сегодня — мог бы уже длиться и вечер — отдохнуть, поиграть с Граббе и с Ниловым в домино, почитать в постели
историческую книжку, да и спать. Тихим поздним вечером все сберегательные силы
организма так ощетиниваются: чтоб ничто не ворвалось и не нарушило!
Но — опять притащился хмурый
Алексеев — и принёс телеграмму Рузского. Всё-таки, вот, Рузский — неискренний: сутки переждав, оглядясь, как
неблагоприятно развиваются события в Петрограде (он получил копию панической
телеграммы Беляева), — тоже присоединялся к Родзянке, тоже передавал его
взбалмошную телеграмму — и, тоже заклиная победой, продовольственными и
транспортными трудностями, дерзал всеподданнейше доложить о срочной
необходимости успокоить население, но что меры репрессий скорее бы обострили
положение, чем умиротворили его.
Не писал он прямо о
поддержке ответственного министерства, но получалось, что поддерживал его.
Да и сам Алексеев, в золотых
очках, с хмуро-недовольным видом, будто Государь нанёс ему личную обиду, тоже
был того же направления.
Да подозревал Государь, что
и свита вся уже мыслит так.
Но — невозможно было им всем
объяснять или отвечать.
Однако — денёк! Прошёл час —
и Алексеев снова появился в царском доме, ещё согнутей,
кислей и озабоченней. Оказывается, у него только что был прямой аппаратный
разговор с великим князем Михаилом из Петрограда, тот и сейчас остаётся у
провода. Он просит доложить Государю, что волнения приняли крупные размеры и
единственный путь успокоения — по его глубокому убеждению — уволить весь состав
совета министров. Он считает, что выход только: избрать лицо, уважаемое в
широких слоях... — но ответственное единственно перед Его Императорским
Величеством. И даже советовал, кого: князя Львова.
Ах, Миша-Миша, скрутили голову
и тебе, думаешь ты — головой Родзянки. «Глубокое убеждение»!..
Как сговорились, все в одном
кольце осады против Государя. Да, и вот ещё: Миша имел
суждение не советовать Государю ехать в Царское в эти дни!..
Очень опечалился Николай
этим вмешательством брата. Именно близость советчика зацепляла за душу. Но не давая увидеть Алексееву этого семейного — Николай
ответил сразу, поспешил ответить — с неудовольствием, для передачи брату. Что
благодарит его императорское высочество за совет. Но ввиду чрезвычайных
обстоятельств не только не отложит своего отъезда в Царское Село, но выедет
завтра же. Приехав, он на месте всё и решит касательно состава правительства.
Ну, пожалуй, и сообщить ему
о посылаемых войсках и об Иванове. От великого князя это не секрет.
Алексеев ушёл — а Николай,
освобождённый от необходимости держаться невозмутимо, — стал расхаживать по
кабинету, поскрипывая сапогами и разглаживая усы. Это известие от Миши задело
его. Зачем, зачем он вмешивался не в своё? Зачем он дал себя закружить? Какая
сила речей у этих говорунов, они затмят кого угодно. До чего же дошло — Миша,
всю жизнь занятый своей любовью и кавалерией, беспритязательный Миша даёт ему
государственные советы, да какие — сдать позиции! Да разве у него есть
государственный смысл? Он сам-то прощён и возвращён в армию и в Россию — ещё
нет трёх лет.
А ведь именно он когда-то и
был наследником престола — как же бы он повёл?
Николай перед собой и перед
Богом знал свои недостатки. Он не только считал себя царём неудачливым, но — и
недостойным. И не было у него ни грана тщеславия. И никогда не гнался за
популярностью. Однако с годами всё больше, а от войны и полностью он отдавал
себя всего этому званию, этому бремени — и уж теперь-то знал его вес и
давление.
И тут — брат Георгий выдвинулся
ему из голубой абастуманской дали, где умер он, и
никогда не посещена его могила, — безвременно умер, бессмысленно, от запущенной
простуды.
Да не бессмысленней, чем
гигант-здоровяк Отец. Как-то внезапно ухватывало и уносило из жизни их ветвь.
Выдвинулся Георгий — не
весёлым юным спутником дальневосточного путешествия, но уже с предпоследними
своими печальными чахоточными глазами, — и так вдруг больно потянуло Николая к
несостоявшемуся брату. Кто бы был он сейчас, и какой, может быть, сподвижник? И
какая, может быть, опора в династическом раздоре?
Подходила полночь, кончался
день. Удивительно, что за весь такой тревожный день не было ни единой весточки
от Аликс.
Это могло только значить,
что волнения не столь опасны, и она не хотела тревожить мужа зря. Но тогда
отчего не успокоила?
За 22 года привык, прижился,
прирос Николай к ежедневным беседам с нею о делах или к её ежедневным
многостраничным письмам, наполненным государственными тревогами и разъяснениями
о людях, кандидатурах, ситуациях. Как к ежедневному делу он привык и приуютился медленно читать и перечитывать, и обдумывать эти
письма, и делать выводы. Он привык думать и решать только вместе с Аликс. За всю жизнь не было у него друга и советчика более
честного, более преданного, более умного, энергичного и проницательного, чем
жена.
Кончался день, но не
кончались, а только раскручивались тревоги. Опять, тяжело стуча сапогами, уже
даже по-солдатски, а не по-офицерски, бедняга
Алексеев, ещё больше озабоченный, пригорбленный и горящий
температурой, принёс теперь телеграмму Голицына, составленную вполне
растерянно.
Сперва: совет министров
дерзает представить Его Величеству о безотложной необходимости объявить столицу
на осадном положении — впрочем, тут же и оговариваясь,
что это уже выполнено властью военного министра.
Но Государь уже несколько
часов как знал об этом! Он глянул теперь на пометки времени и изумился:
принесенная телеграмма Голицына находилась в пути — пять часов! Что делалось с
телеграфом, чьи злодейские руки могли так задержать телеграмму председателя
совета министров — своему императору?
Но уже и доискиваться был
недосуг. А — читать дальше.
Совет министров
всеподданнейше ходатайствует о поставлении во главе
оставшихся верных войск — одного из военачальников Действующей армии с
популярным для населения именем.
К счастью, именно это и
сделано. Хорошо придумали с Ивановым.
И наконец: совет министров
предлагает себя распустить, а председателем назначить лицо, пользующееся общим
доверием, — и было бы составлено ответственное министерство!
Редко-прередко Николай
выходил из себя — но, кажется, начинал выходить. Это изумительно! — государевы
министры, государевы слуги, поставленные самодержавной Верховной Властью, они
не только потеряли голову и всякую волю, но брались ходатайствовать за
уничтожение собственного существования, чего до сих пор добивались только их
враги! В минуту опасности — хотели дезертировать всей своей кучкой.
И голос энергичного,
всегда бодрого, уверенного Протопопова — не выделился
среди них. Ничего отдельного не шло от него весь день.
Неумелый, слабый старый
князь Голицын! — неужели именно сейчас было время для перестановок?.. Который
уже раз, с какой стороны слышал Государь — но ещё ни разу от самого совета
министров — это нудно однообразное и головокружительно безумное по смыслу
требование ответственного министерства!
И не в Алексееве тут было
найти сочувствие, даже напротив. Привыкнув к простоте отношений, Алексеев
сейчас, не ожидая спроса, глухо-бурчливым голосом
присоединился уговаривать: уж если правительство само о том просит? Решить раз
навсегда этот проклятый тыловой вопрос — и вести войну к победе.
Со стариком Алексеевым,
кроме того несчастного случая с гучковским письмом,
Николай всегда говорил уважительно: как было не полюбить его за неусыпное
кропотливое пристальное бдение в штабе! Но сейчас — даже говорить не
захотелось.
Холодно отклонил, что на
телеграмму ответит сам.
И ушёл больной старик,
хмурый, пригорбясь.
Николай курил — и ходил. Он
ощущал себя в глухой круговой осаде. Со всех сторон все добивались одного и
того же, не понимая, о чём просят. Это была бы совсем не малая проходная
уступка: это — почти упразднение Государя. Республика.
Над Николаем сейчас парило
особенно воспоминание октября 1905 года. Тогда тоже
казалось — так неизбежно уступить, все вокруг за уступку, никто не поддержал! —
и Николай соскользнул. И сколько горя от того! И как же потом жалел! Но соскользнутого — потом назад не возьмёшь.
Так сегодня он не допускал
себя испугаться, не допускал повторить той уступчивости: опять у всех обман
чувств.
Какое же отвратительное
состояние: быть так далеко от событий и получать сведения столь опоздавшие,
столь отрывочные и столь грозные.
А непереносимей всего — без Аликс. Получать все эти ужасные телеграммы — и без неё. Ощущение
сирости. Боже, как дожить до завтрашнего дня, чтобы ехать к ней?
Вдруг мелькнула мысль: а что
бы — не дожидаться завтрашнего дня? Взять — да поехать раньше, скорей. Что тут
держало в Ставке? — один утренний доклад Алексеева да этикет завтрака?
Кто был вокруг него? (Вот,
они сидели ещё за одним, последним вечерним чаем). Свита. Как будто
необходимые, при своих обязанностях, и милые, — а совсем не действенные люди,
не советчики, не помощники. Министр двора Фредерикс —
уже совсем в рамолитете, порой слабоумен, содержимый по жалости, из традиции. Маленький адмирал Нилов
— хорошее сердце, горяч, да всегда нетрезв. Сонливый Нарышкин, услужливый
Мордвинов. Один Воейков энергичен и голова работает
практически, но больше всего практически — на собственное устройство. А досмотревшаяся до него Аликс
предупреждала не раз, что при всей его внешней уверенности, самонадеянности и
властолюбии — он внутренне трус и всегда может изменить.
Никем не подкрепляемый,
Государь собственною рукой написал ответную телеграмму Голицыну: и новый
воинский начальник, и войска прибудут в Петроград немедленно. Но перемены в
личном составе гражданского управления (чтоб не назвать открыто для
телеграфистов «правительство») при данных обстоятельствах считаю недопустимыми.
И — сам понёс телеграмму в
штаб, чтобы своим появлением ещё раз внушить Алексееву, что никаких уступок по
«ответственному министерству» не будет.
Оказалось, Алексеев
настолько худо себя чувствует, что прилёг. Государь не велел его поднимать. Но
передать ему, что решение неизменно.
Однако не успел Николай
вернуться к себе, готовясь уже и почивать, — как снова, тяжёлой походкой, уже
даже не военной, к нему прибрёл Алексеев. И — стал отговаривать от посылки
такой телеграммы.
Какая-то часть мозга у всех
у них была поражена! — и они не понимали, о чём просили.
Трудно было Алексееву
подняться из постели и прийти.
Ещё труднее — Государю
устоять на своём.
Но, собрав всю волю, устоял
перед умолениями.
Он сам не узнавал своей
твёрдости! Аликс гордилась бы им!
Но вся эта последняя
твёрдость, которую он в себе съёжил и додерживал, всё черезсильное
состояние этого дня — могли вот-вот и рассыпаться. Тянуло прикоснуться скорей к
спасительной силе жены и почерпнуть новой твёрдости.
Правда: что если б не
откладывать на середину дня, а поехать в Царское
раньше. Например, утром?..
Уже уходил спать в свою с
наследником маленькую спаленку, уходил в нерешительности, уже как бы не веря, что день может так просто кончиться, — и тут
доложился через камердинера и вошёл крупным решительным шагом Воейков. (По виду не бывало более уверенного и решительного
человека, чем он).
Вот с чем: только что из
Царского Села поступил по перебивчатому телефону
запрос обергофмейстера графа Бенкендорфа:
не желает ли Его Величество, чтобы Ея Величество с детьми выехали ему
навстречу?
Загадка!..
Николай изумился: при
тяжёлой кори детей, по морозу — выехать навстречу? Как это понять? Только что,
в последнем письме, отговорилась от поездки в Ливадию — весной и по
выздоровлении детей, — а теперь готова в мороз ехать с
больными?
Но поговорить прямо —
невозможно, прямая линия с Царским всегда работала перерывисто, неразборчиво.
О, Боже! Как всё понятно:
императрица — в отчаянном положении, она боится за детей, боится этого бунта
больше, чем кори? Так каково положение там?
Практик Воейков
быстро соображал: именно так и надо делать, немедленно выхватить семью из Царского, хотя бы на автомобилях, на аэропланах! А потом — в
поезд, и в Крым. Именно так, Ваше Величество.
Но Государь представить
такого не мог: дети, наследник пригвождены к постелям — и как же можно
рисковать везти их по холоду? Не такой же бунт, преувеличение. Сама же
императрица ни одной грозной телеграммы не дала за день. Ни Протопопов.
Но Боже! Как ей одиноко, и
смутно, и тяжело. Как же он мог ещё раздумывать, ускорять ли свой отъезд?
Ответить, если удастся, или телеграфом: ни под каким видом не
ехать! Государь немедленно выезжает в Царское сам.
Решил — и как сразу
облегчилось сердце! Вся тяжесть этого дня, этих дней — как будто уже и спала,
пережита! Скоро — вместе! Скорей — соединиться! Всё изболелось! Как она одна
там, бедняжка, как?!
И — послал Воейкова распорядиться подать царские поезда немедленно!
Уже не ложимся спать в Ставке, а — сразу же едем!
Да мятежники может и правда угрожают Царскому? Но там — силища своих
войск! И ещё едет георгиевский батальон. И начнут подъезжать полки с фронта!
Привычно, быстро уже собирал
мелкие путевые вещи.
Но Воейков
воротился с досадной задержкой: поезда технически не готовы к движению, можно
приготовить только к концу ночи. А садиться в вагоны — можно около часа ночи.
Через час? Ну, хотя бы так.
Собираемся.
Но — опять Алексеев!
Прослышал о царском распоряжении — и снова поднялся и, пошатываясь, со
сдвинутыми очками, пришёл уговаривать Государя снова, на этот раз: не ехать ни
за что!
Так просил и Миша: только не
ехать в Царское.
Так просил теперь и
Алексеев: опасная минута, в Петрограде неопределённость, правильное место
Государя — в Ставке. Вся Россия в покое, кроме Петрограда нигде беспорядков нет,
вся Действующая армия — в порядке, строго подчинена державному вождю, — как же
может Государь всё это покинуть и ехать сам на опасность?
Но — уже было радостно
решено! И Государь просто не понимал бесцеремонного вмешательства начальника
штаба в его личные дела. Какой зов над человеком властнее, чем зов семьи?
А Ставка? — оставалась в
руках Алексеева. Государь уезжал спокойно.