154
Колоссальное
четырёхквартальное здание Адмиралтейства, с четырьмя фасадами, семью подъездами
и семью воротами, могло вместить десять и двадцать таких отрядов, несколько
полков, — но, беззвучно темнея в самой ещё спокойной части города, никем не угрожалось и для защиты своей не нуждалось даже и в
пришедшем отряде. И эта неясность задачи, беспреимущественность
такого решения перед каким-то другим, не найденным, костенила
не только штаб генерала Хабалова, но невольно сообщалась и рядовым. После
целого дня бездействия и потерянного резерва Дворцовой площади — просто
чувствовалось каждой душою, что делается что-то не то.
Хотя по городу всюду
стреляло буянство, но без единой организованной воинской части, без единого
строя и цели. А улицы посвободнели ввечеру — и на
самом деле отряду Хабалова были открыты все направления, он мог наступать на Таврический дворец или без помех
вовсе уйти из столицы, мог пойти и взять любое намеченное здание, освободить
любых схваченных, — нет, Хабалов уже прочно отвёл такую мысль, или не мог её
понять. Он без труда и без надобности самовогнал себя
в торжественный грандиозный саркофаг Адмиралтейства.
Тут неприязненно встретил их
помощник начальника морского Генерального штаба, уже снесшийся с морским
министром Григоровичем (он жил в этом же здании, но якобы болен был сейчас):
морской штаб не может быть обращён в военный лагерь, это повлечёт приостановку
текущих дел.
Генерал Хабалов потупился и
обмяк: теперь уже и вовсе он не знал, куда ж идти.
Но вмешался генерал Занкевич и дипломатично уладил: отряду дали главный
вестибюль и бесконечные коридоры первого и второго этажа вдоль Александровского
сквера и Дворцовой площади. Пехоту и пешую полицию ввели в коридоры, кавалерию,
конных городовых и артиллерию — в обширные дворы.
Сам штаб Хабалова и группа
градоначальника разместились в вестибюле, тут было довольно мебели и кресел, и телефон.
Учебная команда
Измайловского батальона продолжала удерживать телефонную станцию, и телефоны
работали бесперебойно. Только никто не знал, что штаб ушёл из градоначальства —
и долго не звонили на новое место.
Из первых новостей узналось,
что разграблено и сожжено Охранное отделение.
Затем из совета министров
приказали прислать сильную охрану Мариинскому дворцу.
Но кого послать? Нельзя
разбрасываться. Занкевич ответил, что войска мало и
нечем растянуться до Мариинской площади. А не желают
ли господа министры сами пожаловать в Адмиралтейство?
Тем временем подходили
подкрепления — ещё около двух рот измайловцев,
хорошо. И вот — эскадроны гвардейской конницы из-под Новгорода, вызванные в
субботу. И — куда их теперь? Тут поместиться им негде, а главное — негде
конницу поить и нечем кормить. Отправили их в манеж Конной гвардии.
Тут и полицейский вахмистр
доложил, что кони с голоду дрожат, надо кормить.
А запасы фуража остались в
градоначальстве! Вот те на.
Послали туда на фуражировку
добровольцев-жандармов — тихо, через Александровский сквер. В градоначальстве оказалось спокойно
и никого. Принесли оттуда овса и хлеба, а себе прихватили ещё и колбасы из незакрывшейся мелочной лавки на Гороховой.
Сотню ратников, зачисленных
в полицию, решили распустить: толку с них! Пусть снимают жгуты да расходятся.
Наружную охрану — всё-таки
мороз был градусов 10, и солдаты одеты легко, — заменили наблюдением из окон
второго этажа. Решётки ворот заложили досками и дровами, а позади каждых ворот
поставили по орудию.
В коридорах и на ступенях
спали солдаты с винтовками, там и сям прикорнув. Офицеры — на стульях.
Во дворе на морозе ёжились
кони и люди при них. И постовые.
Штабу Хабалова нашлась наконец отдельная комната с дверью, а в буфете —
немного еды.
Хабалов, кажется, исчерпал
все свои командные силы. Имел он всё-таки какой-то план или мнение? Да. Он так
понимал, что надо продержаться ещё сутки — и с фронта подойдёт большая помощь.
А сейчас в городе — может быть 40 тысяч восставших? может быть 60 тысяч? — и
справиться с такой силой ему невозможно.
Ото всего города слышно было
постреливание, иногда пулемётное. Но неблизкое.
Так и надмирали
они в огромном пустынном Адмиралтействе, в опустевшем центре города. Надо было
вот ночь так пересидеть, потом и день.
Ещё и к полуночи докладывал
по телефону околоточный из градоначальства, что и там всё в порядке.
Можно было и оттуда не
уходить.
И зачем они здесь, в пустоте
морских коридоров? Какой-то сон.
Около 11 часов вдруг
промелькнул по Адмиралтейству великий князь Кирилл. Никаких указаний не давал,
ни за что не бранил, но обходил помещения — и посматривал, посматривал. Сказал,
что ищет две свои роты экипажа, будто бы пропавшие с тех пор, как послал их
днём на Дворцовую площадь.
Вполне может быть, что и
ушли к мятежникам...
Уехал великий князь —
появился пешком, без шинели по морозу и запыханный военный министр Беляев.
Щуплый, маленький, прошёл по плитчатому полу вестибюля торопливой щёлкающей
походкой. Выслушал рапорт. Ничего не сказал о военных действиях — не похвалил,
не укорил. Объяснил, что его квартира в довмине, у
Мойки, стала совсем не безопасна, отступил оттуда под выстрелами. А Мариинский дворец уже захвачен мятежниками, и в бумагах
правительства там хозяйничают.
Уединился позвонить по
телефону.
После того распорядился:
пока не идут военные действия, надо срочно обратиться к населению. Пользуясь
тем преимуществом, что в Адмиралтействе помещается постоянно действующая
типография и дежурные типографы налицо, — немедленно отпечатать и развешать по
городу новое объявление командующего Округом. Во-первых: по высочайшему
повелению город Петроград с сего 27 февраля объявляется на осадном положении.
Во-вторых: что впредь жителям воспрещается выходить на улицу после 9 часов
вечера. И в-третьих: что, вследствие болезни министра
внутренних дел действительного статского советника Протопопова,
в его должность вступает товарищ министра по принадлежности. (Беляев забыл,
кого там решили назначить).
У хмурых генералов,
защитников Адмиралтейства, о Протопопове только то мнение могло проступить, что — ловко заболел мерзавец, ускользнул в последнюю минуту.
На «высочайшее повеление»
Беляев, очевидно, имел распоряжение. Осадное положение можно было объявить, но
не добавляло оно ясного смысла к тому, что творилось. Хорошо, тут же Беляев уже
писал черновик, и типография оказалась готова, и распорядился Хабалов печатать
тысячу экземпляров. Но вот насчёт невыхода после 9 часов возникал такой
постыдный курьёз, что и Хабалов отказался. Где находясь, что видя глазами и что имея в голове — можно было такое сочинить? Нельзя уж так
давать над собою смеяться.
Довольно скоро принесли и
отпечатанные объявления. И тут хватились: а что же с ними делать дальше?
Во-первых, не было того города, где бы их расклеивать. Градоначальник возразил,
что расклейщиков пришлось бы охранять воинскими нарядами. Да ещё, простое: ведь нужны клей и кисти! А их тут нет. И где их
среди ночи взять?
Без клея никак не расклеить,
да.
Что ж, распорядился Хабалов:
пусть полицейские нацепят несколько объявлений вот тут, на ограду
Александровского сквера. А остальные — просто разбросают по Дворцовой площади и
в начале Невского. Да можно нацепить и на решётку
ограды Зимнего.
Так и сделали.