155
В преображенском
офицерском собрании, в комнате за биллиардной
(старинные портреты и гравюры, кресла красного дерева, крытые серым штофом банкетки) сидело и после ужина два десятка обескураженных
огорчённых офицеров, пытавшихся разобраться в несчастной путанице минувшего
дня. Были и те, кому опасно вернуться во взбунтовавшиеся казармы на Кирочной. Из биллиардной доносилось неизменное постукивание
шаров — тех упорных киёв, кому бесчувственно-неведомы
все сотрясения внешней жизни.
Как знаменательно и обещательно начинался этот день! — и каким
ничтожным пшиком кончался, нельзя примириться! Как
это могло произойти, где сделана ошибка? Они разбирали.
Не надо ли было тогда же всё
объявить и объяснить солдатам? — спрашивал теперь Розеншильд-Паулин.
Может быть, наша ошибка в этом? Мы опоздали объявить?
Но два капитана, сидя рядом
на диване, уверенно возражали, что это внесло бы раскол и сумятицу,
преждевременное объявление могло бы всё испортить.
Да кое-кто, по соседству со
строем, и намекал унтерам, разговоры были — но они не дали явного отзыва.
Да и — что объявить? Главная
трудность — что объявить? Сама задача была расплывчата, непонятна офицерам — и
днём, как и сейчас.
А потом этот ликующий
восторг, когда шёл с музыкой Павловский батальон, и, казалось, силы
удесятерятся — и вдруг павловцы оказались против
народа? Как это вместить и понять?
Так ведь — и гвардейский
экипаж приходил, чернел, как будто был против Государственной Думы? И егеря?..
И кексгольмцы?
Прапорщик Гольтгоер, пользуясь известным правом младших начинать
суждения, заявлял теперь резко, что не надо было ждать никаких подкреплений, а
сразу идти и арестовать всю хабаловскую головку. Если
капитан Скрипицын смог пройти туда безо всякой задержки, то очевидно, что
атаковать их не составляло труда даже кучке, не то что
двум ротам. И преображенцы оказали бы этим неоценимую
услугу Освободительному движению: сейчас, в данную минуту, уже не с кем было бы
в Петрограде воевать!
Прямо действовать против
правительственных войск? Нет, они так не думали. Соображение, может быть, и
интересное, но никто не помнил, чтобы Гольтгоер
высказал его на площади.
Нет, это должно было
совершиться гораздо тоньше, — но как? Днём утеряна была и свежесть настроения и величественность задачи. Так ничего не
совершив, только озябнув и духом упав, все стали расходиться, и преображенцы тоже захотели обедать и ужинать, вернулись в
казармы, — а теперь куда уже на мороз и ночью? и зачем? И солдат не подымешь
легко, и офицеры не видели смысла.
Но как этот Смысл за
несколько часов — просеялся? продробился? провалился?
Какая обида! Какое даже унизительное состояние неудачи!
Офицеры поужинали, но все
оставались в Собрании, не расходились: ясно, что в такой день надо быть при
казармах.
Но — идти в сами казармы? но
— разговаривать теперь с солдатами? Нет, это тоже казалось нескладно, упущено.
Убедительные доводы были
такие: солдаты — и сами из народа, и так по природе своей не могут быть против
народа. И на тот момент, когда конфликт зияюще
обнажится, — их поведение однозначно определено. Но наши теперешние солдаты
слабо подготовлены в военном отношении, а в интеллектуальном тем более слабы, и
такой психической нагрузки, данной заранее, могут не выдержать. Освещать им
задачу преждевременно, сейчас — не надо, а только в самый момент действия.
Приложить силы батальона не
поздно будет и завтра, конфликт продолжится, — хотя! силы правительства будут
подкреплены извне — и сойдётся ли ещё такой драматический, такой декабристский,
такой неповторимый удобный момент?
И вдруг — в комнату вошёл —
в гвардейском морском мундире, с аксельбантами генерал-адъютанта, с золотыми
царскими вензелями на погонах, с тремя крестами, нашейным
и грудными, бледный — великий князь Кирилл Владимирович!
Как кстати! Офицеры все
поднялись и стянулись к нему. Вот от кого узнать и с кем посоветоваться!
Контр-адмирал, командир гвардейского экипажа, видная фигура династии, старший
сын второго колена, в случае сотрясений возможный кандидат на престол! И —
многое знает. И — что он думает?
Но Кирилл не спешил ни
приободрять, ни обескураживать преображенцев. Он
стоял вытянутый, смотрел со своим значительным надменным видом (а если
вглядеться и понять — так и неуверенным) — и слушал от них, как от подчинённых,
соображения. Всё лицо его было чисто брито, только густые короткие усы.
Капитан Приклонский,
переглянувшись с другими, решился сказать:
— Ваше Императорское
Высочество! Мы считали бы нечестным разговаривать с вами, не заявив, что мы —
на стороне Государственной Думы.
Кирилл — не вздрогнул.
Поднял брови, но не с гневом. Поискал слов. И вдруг протянул капитану руку:
— Господа. Я благодарю вас
за откровенность. Сердцем — я понимаю ваши сердечные чувства. — Глаза его были
холодные, а слова предназначены выразить сильные эмоции: — Мы просили, мы
молили, но это ни к чему не привело.
Все стояли, замерев от
ужаса: дальше! дальше! Вот сейчас великий князь объявит себя их вождём — и
поведёт!!
А он стоял всё такой же
холодно-прямой, даже при самых крайних последних словах:
— До чего они довели Россию!
Приложил руку к козырьку,
чётко повернулся — и к выходу. Два-три офицера поспешили проводить его к
гардеробу.
Не обещал прямо союза и
помощи, не сказал определённо — но как подбодрил преображенцев!
Если так рассуждает великий князь — то до чего же дошло?
И отчего же преображенцам не открыться и дальше — ещё, прямо! Да отчего
же сама Государственная Дума так и не узнала об их сегодняшнем высоком
революционном настроении?!
Тут порывисто вмешался
подпоручик Нелидов:
— Господа! Вот это
как раз не поздно исправить! Все члены Думы сейчас на месте. Телефоны работают.
Мой дядя Шидловский — председатель бюро Прогрессивного блока. Если только,
господа, вы меня уполномочиваете — я сейчас же ему звоню и официально от имени
батальона объявляю Преображенскую поддержку Государственной Думе! — Он
волновался, все возможности упущенного утра как будто вставали вновь. — Если
только дядя сейчас там — он узнает мой голос и поверит.
Шумно вскричали, как за
столом после удачного тоста. Очень понравилось всем!
Это и было единодушное
одобрение. Гурьбой пошли к телефону. Упёртых биллиардистов нечего было, конечно, и спрашивать. Столовая
была уже пуста. Полковника Аргутинского-Долгорукова не было все часы. Но
капитаны Приклонский, Скрипицын, но батальонный
адъютант Макшеев — все тут, и согласны.
Довольно быстро барышня
соединила: удивительно, что телефон служил, несмотря на все уличные события.
На том конце взял трубку
один, передал другому, а третий был уже и сам Шидловский.
— Дядя Серёжа! Дядя! —
радостно и даже чрезмерно кричал в трубку Нелидов, но
оттого, что и слышно было плоховато. — Ты узнаёшь мой голос? Слушай! — И
торжественно: — Я звоню из Преображенского офицерского собрания! Мне поручено
объявить, что офицеры и солдаты Преображенского полка постановили предоставить
себя в распоряжение Государственной Думы!!
Это само так вымолвилось — не батальон, а полк. И — сам язык ввернул
сюда и солдат, без этого бы не звучало.
Да как они уже убедили друг
друга — с солдатами-то вопрос решённый.