156
Что же было делать?
Что же делать?
Что делать!
Как скалами стиснут был
Родзянко, после того как Беляев сообщил, что Михаил получил от Государя полный
отказ.
А окружающие — наседали,
советовали, толкали: брать реальную власть в столице.
Милюков для этого уселся
вплотную, со своей неотвязчивостью он бывал как клещ, пока своего не докажет,
Родзянко всегда побаивался слишком долгих с ним бесед, боялся уступить черезмерно.
Но и простодушный Шидловский
склонялся к тому же. И мямля Коновалов. И наскочливый остренький Шульгин. Тем более Караулов, бешеный
казак, когда имел минуту забежать. Да вот и Некрасов, проделавший с
Председателем всю сегодняшнюю петлю, немногословно переклонялся
туда же. (Он любил долго молчать, поздно высказываться — и всегда оказаться
правым). После того, что переговоры Михаила с царём провалились (даже и лучше,
события пойдут своим размахом, и чего можно было ждать от царя?), — нам
остаётся продолжить поручение Государственной Думы, взять на себя охрану
порядка.
Да вот почти и весь Комитет.
А что думали Чхеидзе и Керенский — это вовсе было неизвестно, они сюда что-то и
не заходили, они с кем-то другим совещались в другом крыле дворца.
И доводы были все — как
будто верные. Правительство впало в паралич, да, если не разбежалось полностью.
Никаких распоряжений не приходило и от Государя. Императорская власть в стране
была — и как будто не была: куда она затмилась? Императорская власть над
столицей не осуществлялась ни в чём — кроме единственного вялого генерала
Хабалова, который тоже себя нигде, ни в чём не проявлял.
А между тем по городу
разливалась анархия. Что днём казалось силой доведенного до отчаяния народа —
то теперь превращалось в опасный сброд. Полицию — уже
разгромили повсюду, никакой силы охраны порядка не осталось. Приходили
сведения, что задерживают на улицах офицеров, оскорбляют — а то и убивают.
Разгул черни в любую минуту может обрушиться и просто на мирное население. Два
с половиной миллиона жителей не могут жить без власти над собой, должны же
кого-то слушаться. Для спасения жителей, и особенно офицеров — уже стоит взять
на себя охрану порядка. А кто будет охранять банки, казначейство, винные
склады? Караулы отовсюду сбежали.
Всё — так. Но давайте
подумаем. Но нельзя решиться так сразу и быстро.
Да нельзя ждать! — чернь
обрушится и на саму Думу, перебьёт и её! Для спасения Думы и для спасения
Отечества — нет иного выхода, как обуздать анархию.
Наконец: пока мы будем
думать да собираться — власть возьмёт кто-нибудь другой. Вон, уже затевают
совет рабочих депутатов — да он и подхватит? Недаром Чхеидзе сюда не заявляется — он уже там у них председатель.
Всё так. Родзянко
пересматривал лица. Мирного Дмитрюкова. Одышливого пожилого Ржевского. Гололобого,
узколобого мрачного Владимира Львова. (От Милюкова старался отворачиваться).
Всё так. Но все его советчики, все члены Комитета не на столькое
решались и не так отвечали, как Родзянко. Это он был Председатель их — и
его решение единолично, и ответственность единолична.
Но это была дерзость выше
его разумения и прав.
Но — никакого ответа он не
получил из Ставки.
Но — ничего определённого не
ответил Михаил.
Но — анархия бушевала по
Петрограду.
И на что не решался Михаил —
теперь предлагали ему самому?
Все до единого
вокруг убеждали — брать власть.
Как скалами стиснут был Председатель.
Не говорил Милюков, этот
твёрдый кот в очках с оттопыренными жёсткими усами, что надо создать
правительство, вместо одного правительства — другое, вместо
императорского — ответственное перед Думой. На совет министров Родзянко
согласился бы легче. Но нет, его толкали самовольно взять власть больше, чем
правительственную, объявить небывалую власть Комитета — по сути Верховную?
То есть — власть, как бы
равносильную власти Государя!
То есть — совершить
государственный переворот? Переступить присягу и клятву? Выступить — первым
мятежником — и против помазанника Божьего?
Но Родзянко не был
мятежник!!
Но — Отечество погибало, а
Родзянко за него отвечал!!!
Да может от этих назойливых
голосов, обступивших лиц он и решить не мог? Ему надо
было сосредоточиться, так хорошо подумать, как никогда в жизни не думал.
Собственный его кабинет, всем думцам открытый, перестал быть таким местом.
— Вот что, господа. Если так
— то оставьте меня в уединении. На четверть часа, на полчаса. Я должен подумать
наедине со своей совестью.
Согласились, некоторые
неохотно, особенно Милюков, не хотел отрываться. Стали выходить гуськом в
соседний кабинет Коновалова.
Увы, как бы и не
отгородился. Там, за этой одинарной дверью, он их всё так же видел и
чувствовал: как они собрались, ждут, понуждают. Для них — решение уже было как бы и принято.
А ему без подставленных
советов — тоже оказалось не на что опереться.
Помолиться? Это он оставлял
на потом.
Что ему ещё мешало всё
время, обидно? А вот что: кто же будет власть? Каким молчаливым
заговором, терпеливыми интригами Милюкова они вытеснили Председателя Думы с
кандидатов в премьеры? Почему — Львов? С какой стати — Львов? Какой у него
государственный опыт? Да его и в Петрограде нет, а тут каждая минута...
Но сам Родзянко — не мог же
им сказать, об этом. А никто другой не догадывался? Все его так уважали, а
никто не предлагал.
Нет, что же было делать??
Что делать?
Он представил себе хорошо
знакомое лицо Государя — и мягкое, и такое иногда светлое, а — плохо
проницаемое. И последние их крутые тяжёлые разговоры на аудиенциях — в январе и
в феврале. Родзянко никогда не умел сдержать своего раскатистого гнева, а
Государь всегда умел. Но в последний раз был так его лоб тёмен, что вот-вот
промелькнёт и зигзагом молния.
И что ж он скажет, когда
узнает, что Родзянко сам объявил себя властью?
А — почему не мог он
ответить ни слова ни на вчерашнюю телеграмму, ни на
сегодняшнюю? — как будто Родзянко жаловался ему на своё здоровье, а не доносил,
что Россия гибнет.
Уже устав держать руками
голову, он теперь руки держал над собой, сплетённым замком.
Ах, как невозможно было
решиться! как — не на что было опереться! И истекали четверть часа. Большие
настенные часы показывали полночь.
Вдруг (он еле успел опустить
руки с головы) приоткрылась дверь из кабинета Коновалова — и всунулось обросшее
лицо Шидловского. И заговорил не нудновато, как
всегда он тянул, но необычно для него, крайне взволнованно:
— Михаил Владимирович!
Простите, что я беспокою вас и в эту минуту. Но чрезвычайно важное сообщение.
— Да? — не досадливо, но с
надеждой спросил Родзянко. Какого-то экстраординарного известия ему именно и не
хватало для решения. Может быть, вот оно и есть? Какого-то малого довеска не
хватало на весах, в ту или другую сторону.
Шидловский вступил весь:
— Сейчас звонили из
Преображенского полка. По поручению офицеров полка — мой племянник Нелидов, он служит там. Он просил меня передать вам и всем
здесь: что офицеры и солдаты Преображенского полка предоставляют себя в
распоряжение Государственной Думы!
С неожиданностью Родзянко
выслушал, сидя за столом, но тотчас и встал, старый кавалергард. Это звучало
как клик десятка фанфар: любимое Петрово детище, Преображенский полк, первый
полк русской армии! — предлагал ему поддержку! склонился под знамя Государственной
Думы!
(Такими
фанфарами прозвучало — не ухватывала мысль поправить: Преображенский
полк — весь на фронте, а здесь — тыловой запасной батальон).
Родзянко ощутил могучие
волны подъёма в своей могучей груди. Он сам стоял как на параде преображенцев, он слышал их марш!
И — голосом для плаца, не
для одного Шидловского в кабинете, объявил:
— Благодарю за весть, Сергей
Илиодорович! Я — принимаю власть!
Поправился:
— Государственная Дума —
принимает власть!