159
Глыбистый Родзянко вышел в
кабинет Коновалова торжественно как именинник — ровный, готовый к приёму поздравлений,
только со щёк на голые темена
красный от перенесенного напряжения.
Вошёл — и раздались
аплодисменты. Но так немного, не совсем уверенные хлопки: процедура не
выглядела в простой комнате, число людей было малое, да и слишком всё качалось
во тьме, не до ликования.
А Родзянко, вступив шага на
три, стоял перед своим Комитетом, как перед думским залом, и басово рокотал:
— Я — соглашаюсь, господа!
Извольте, я соглашаюсь. Но на условии, разумеется, полного мне подчинения всех
членов Комитета! Как и вообще всех членов Думы.
Милюков смотрел на эту тушу
безнадёжно. Поморщились и некоторые другие: вот уж чего Родзянко никогда не
понимал — ни коллегиальности, ни республиканского духа, Я — и всех дави.
— И особенно, — заметил
Родзянко тут Керенского, — особенно я жду подчинения от вас, Александр Фёдорыч. — И выразительно-красно
на него смотрел.
Это он явно напоминал ему
давешнее столкновение о Щегловитове. (Да наверно готовил и
освобожденье его? Но пока не вслух).
Керенский, в своих летаниях
по дворцу заскочивший сюда и тут заинтересованно дожидавшийся решения, — однако
не ответил как-нибудь дерзко, а только выразительно качнул подвижной головой и
проиграл бровями. Значение принятого решения осенило и его и задерживало тут.
Да и Милюков был доволен,
несмотря на авторитарную форму объявления: он добился своего, сделан был важный
шаг, которого не мог он сделать сам, а только через Родзянку. Теперь надо было
закрепить публично, отрезать пути отступления, чтоб это не было кабинетным
обещанием, которое можно взять и назад легко.
Неполная дюжина Комитета
перешла в кабинет Председателя, там расселись. Родзянко за своим массивным
председательским столом, а Милюков — у начала поперечного, но
по сути повёл заседание.
Момент был переходящий:
Комитет становился уже не «для сношений с учреждениями и лицами», а что-то
новое. И надо было как-то известить население? Выразить публично свои
намерения?
Да у Милюкова уже был
подготовлен и текст, вот он, за этим у Милюкова никогда дело не стояло.
При тяжёлых условиях внутренней
разрухи, вызванной, как это всем ясно, банкротством старого правительства,
Временный Комитет Государственной Думы вынужден — просто вынужден — взять в
свои руки — не власть, нет, это звучало бы неблагоприлично, а — взять в свои
руки восстановление государственного и общественного порядка. И при этом
выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче.
(Какой
именно задаче? Тут-то и было самое важное, мысль Милюкова забегала вперёд, он готовил
уже следующий мостик, для следующего шага).
В трудной задаче создания
нового правительства, которое бы соответствовало желаниям населения (то бишь — не императора) и пользовалось бы его доверием.
(Временный Комитет потому и
Временный, что является только мостиком для создания правительства
— которое уже не будет этот Комитет, но будет иметь реальную власть, — и к
той-то власти ступал Милюков. Для того, чтобы возникло
правительство, Комитет должен будет отмереть — это пока один Милюков прозрел).
Комитет слушал — возразить
нечего. Даже всё очень разумно и умеренно. Правительство доверия? — так об этом
Дума только и говорила всегда. Вот — «банкротством»? Может быть мягче сказать —
«мерами старого правительства»? Хорошо, мерами, Милюков был мастер уступать в
формулировках, сохраняя суть. (Кто-то подал: да хоть и «маразмом» назови, не
ошибёшься).
А всё согласовано — так
Милюков просил извинения и вышел на минуту в зал. (Опередил и Керенского!) Там
уже его ждали журналисты — и подхватили коммюнике для издаваемой газетки. И
бродячие из Совета депутатов тоже услышали, и в общем
все приободрились.
А Родзянко, всё ещё
переполненный звонком преображенцев, тем временем
просил Шидловского поехать после заседания в их офицерское собрание и
поблагодарить от его имени.
Было заполночь,
но члены Комитета не только не расходились, но приступили к разговору: что же
именно делать? Отовсюду продолжали приходить вести, что разгулявшееся население
разбойничает, офицеров бьют или убивают, бессмысленно портят имущество, и
обыскивают частные квартиры. Удержать, защитить — не было никакой военной силы.
Значит, надо было выпускать ещё одно воззвание?
В этот раз у Милюкова
проекта не было. Стали составлять. Керенский уже улетучился, лихого Караулова не было, поэтому и резкостей не произносили, а — предложения
умеренных разумных людей. Некрасов сидел волковато,
непроницаемо, своих фраз не добавлял.
К жителям Петрограда. К
солдатам. Во имя общих интересов щадить учреждения и приспособления, такие как:
телеграф, водокачки, электрические станции. (Можно себе представить, если всё
сейчас погрузится во тьму, а уборные перестанут сливать!) И трамваи же!
(Досталось уже им).
Комитет стал очень един, да и население должно на этом объединиться.
Вставить такое разъяснение: порча и уничтожение имуществ, никому
не принося пользы, причиняют огромный вред всему населению, ибо всем одинаково
нужны вода, свет и прочее.
А заводы и фабрики? Комитет
поручает их охране самих граждан.
Об офицерах? Прямо сказать
нельзя: будет зафиксировано, что офицеров травят, да и будет выглядеть, будто
Комитет защищает реакционный строй. Но можно выразиться уклончивей, как-нибудь
в самом общем виде: что недопустимы вообще никакие посягательства на жизнь и
здоровье частных лиц. Да и на частное имущество? Вот так написать: пролитие
крови и разгром имущества лягут пятном на совесть людей, совершивших подобные
деяния.
Шульгин потряс головой и
съехидничал:
— Не много же у нас прав для
начала, если только и можем мы призывать к совести населения.
— Да чего ж больше,
батенька! — с облегчением выдохнул Ржевский. — Да что ж вам больше совести!
Всё же докончили, выслали
второе воззвание журналистам...
Но в груди Родзянки
поднималась гордость. Нет, не робкого он десятка! Да, он сделал такой шаг, и
сделал его для спасения России. И теперь надо привести столицу в порядок, а значит прежде всего собрать распавшиеся войска.
Но для этого — Временному
Комитету нужен свой полководец.
Высказал. Обсуждали.
Однако все полководцы на
фронте. А в Петрограде — негожие канцелярские генералы, вроде вот этого Беляева.
Да и те, если не у Хабалова — так где их искать?
Стали думать, сразу в восемь
голов. И в одной голове просветилось: да Энгельгардта!
Энгельгардт — полностью
свой, член Государственной Думы. В прошлом — улан-гвардеец, любитель скаковых
лошадей, — и окончил Академию Генерального штаба, хотя никак это не направило
его последующей жизни. И ещё не стар.
Так великолепно! Он кто по
званию? Нето подполковник, нето
полковник. Отлично! А где он сейчас? Да где-то здесь, был на частном совещании,
и ещё потом оставался.
Искать его!
И нашли.
Пришёл — в сюртуке, в белой
манишке с бантиком, ничто не напоминало в нём военного. Но свой же человек,
думский, октябрист!
Никогда он не возвышался до
общества лидеров Думы, а тут — все лидеры ласково приветили его. И во мгновение кооптировали в состав Временного Комитета
(получился — тринадцатым, а так подгонял Родзянко, чтобы было двенадцать!). И
назначили — как он будет называться? — поскольку командующий войсками пока
Хабалов, — пусть будет «комендант Петрограда»!
И теперь он должен будет
возглавить все воинские части, перешедшие на сторону народа. Собрать их, вновь
организовать. А если придётся — то, да, и вести военные действия против войск
реакции.
Но, господа, но так сразу?..
Вот сразу, двумя руками
депутата, даже не надев мундира. (А мундир дома есть?
— Есть).
С опозданием ворвался
длинноусый терец Караулов — с газырями на черкеске, — чем не главнокомандующий?
вот он я!
Но не хватало терцу
образовательного ценза.
— И как же безо всякого
штаба? — спрашивал Энгельгардт.
Да позвольте, господа, тут
какой-то штаб у нас уже есть по соседству, да вот в кабинете Некрасова.
В кабинете Некрасова? —
изумился Родзянко. Вот тут, за стенкой штаб — и никто не доложил?
И воззрился на своего молодого,
слишком ловкого заместителя.
Но Некрасову не добавилось
румянца, и так же непроницаемо смотрели его синие глаза. А голос умел бывать
таким искренним, простодушным: а что такого? товарищи из Совета депутатов
попросили помещения...
Родзянко возмущённо
поднялся. Нет! Так он не может руководить, ничего не ведая в собственном доме!
Он не стал обходить кругом по коридору, а властно толкнул заклеенную небольшую
скрытую дверь — и прямо вступил в кабинет Некрасова.
И за ним — Некрасов,
Энгельгардт, ещё некоторые. (Милюков как сугубо гражданский человек не пошёл).
А там тоже не ожидали, эта
дверь, думали, не открывается. И вдруг — сам Родзянко!
Какой-то сидел угрюмый исподлобный, в мятом
пиджаке и с мятым лицом. Какой-то лейтенант-морячок с косым начёсом. Один
прапорщик. Несколько ожидающих. И груда винтовок в углу, на полу, вот и весь
штаб.
Родзянко с неудовольствием
быковато осмотрел весь этот непорядок. И очень бы сейчас ругал Некрасова. Но может быть это как раз и было то, что нужно?
Кивнул им.
— Господа офицеры, —
процедил, не находя подходящей формы обратиться.
Перед его величественной
фигурой все давно вскочили и подтянулись.
— Временный Комитет
Государственной Думы принял на себя восстановление порядка в городе. Для этой
цели комендантом Петрограда назначается генерального штаба полковник
Энгельгардт, вот, прошу любить, — которому вам всем и надлежит подчиниться.
Тут — никто не возразил. Но
последние слова Родзянко слышали и несколько других, вошедших из
противоположной комнаты (да они уже тут все комнаты захватили!). И во главе их
какой-то лысый малорослый припрыгивающий штатский с расстёгнутым сюртуком, со
смоляной прямоугольной бородой вырвался:
— Не надо нам вас, толстопузых, цензовых! Это — штаб обороны Совета рабочих
депутатов, и он никому не подчиняется!
То есть как? Родзянко
остолбенел как от удара палкой в лоб. Ведь он только что, принимая власть,
предупредил: при условии всеобщего полного ему подчинения!
И вдруг — такие оскорбления?
такой невозможный язык?
И это — рядом с его
кабинетом?!
Но как раз оттуда, из
кабинета, стал слышен настойчивый звон и звон телефона. А Родзянко приказал
секретарям только самые важные звонки на него переключать. Значит важный.
Без сожаления ушёл от этой
несуразной сцены, из этого анекдотического штаба, за ним пошли и другие думцы.
Крупной лапой взял трубку, зовко отозвался — и впился слушать, уже только односложно
отвечая.
И все тут замолчали, перейдя
во внимание, стараясь уловить, о чём разговор. Кто говорит — не сразу поняли,
но, видимо, кто-то связанный с правительством и с Государем.
И вдруг Родзянко посерел, и
голос его пал. Переспросил:
— Восемь полков?!
И сразу всем понятно стало:
откуда полков и куда.
Восемь боевых полков? А в
Петрограде был десяток стадо-овечьих
батальонов!
Проняла Председателя испарина
— даже на шее и на груди. Ах, поторопился! Теперь если кто бунтовщик — так он
первый.
Ну, что бы стоило Беляеву
позвонить на час раньше! — и ещё можно было... ещё можно было... Что стоило ещё
немного подождать? И зачем Милюков бегал к корреспондентам? И зачем разослали
воззвание?
Поднялось в нём раскаяние:
ликвидировать бы сейчас этот комитет, пока не поздно!
Но смотрел на своих коллег —
не посмел вымолвить.
И всех проняло молчание. И
Родзянко мутно осматривал этих беспомощных, из которых ни один же не был
настоящим военным, не то что кавалергардом, и ни один не мог постоять с ним
плечо к плечу, — ни развалина Ржевский, ни простяга
Шидловский, ни тихоня Дмитрюков, ни попрыгун Шульгин,
— а уж Милюков предаст первее всех.
Много лет Дума атаковала, изобличала,
насмехалась — а правительство сжималось трусливо, а Верховная власть не
подавала признаков: слышит она? не слышит? И создался в Думе особый климат:
говорить о верхах развязно, вести себя так свободно, как если бы
верхов не было. И привыкли, что их — как бы нет.
А они — вот они. Восемь
боевых полков.
Вдвинулась императорская
рука — и прихлопывала их тут, вместе с их успехами, их Комитетом и
воззваниями...