160
Уж лучше Сергея Масловского
кто и представлял, как надо совершать революцию? В Девятьсот
Пятом он написал (анонимно) листовку-инструкцию по тактике уличного боя с
баррикадами. Правда, сам не проверял её на практике.
А то, что началось сегодня,
— началось совсем не правильно, с каких-то вздорных эпизодов: по плацу Академии
Генерального штаба стали летать пули, неизвестно кем и куда выпущенные, так что
нельзя было по библиотечной службе даже пройти от главного корпуса ко флигелю. Потом вдруг побежали, пригибаясь за рядами
дровяных штабелей, какие-то солдаты — но то не были ни инсургенты, ни правительственные
войска, а, без фуражек, кто и без шинелей, — солдаты, еле выскочившие из своих
казарм и удиравшие от своих товарищей, чтоб их не втянули в бунт. Это были
частью преображенцы, частью гусары, — и некоторые из
них ткнулись просить пристанища в подъезде Академии.
Но при таком смутном уличном состоянии и швейцар, и дежурный офицер побоялись
держать их в подъезде, а спрятали в подвале, в типографской кладовой, между
большими рулонами бумаги, — и туда любопытствующие офицеры Академии ходили на
них смотреть и расспрашивать.
Если б это
было серьёзное революционное движение, то уже то неправильно, что оно началось
не в рабочих кварталах, не около заводов, даже не на проходном для всех
Невском, — но в центре военных кварталов Литейной части, уж самой надёжной
правительственной цитадели. (Потому и переполох был изрядный в академической профессорской).
Да, одиннадцать лет назад, а
под свои тридцать и после многих личных неудач, Масловский вступил в партию
эсеров и, можно сказать, был участником той революции. Но всё
было жестоко разгромлено, и он сам едва не угодил в Петропавловскую крепость, —
и на последующие годы устроился в тихой должности библиотекаря Академии (по
знакомству, отец его раньше был профессором тут) — и задыхался здесь, как
заложник революции в стане оголтелой реакции, мракобесной преданности трону, и
среди большинства должен был передвигаться невыразительно замкнуто, деревянным
голосом говорить, чего не думал, и лишь некоторым мог едко открывать
свои вольные мысли. О его революционном прошлом и революционной сути знала,
конечно, петербургская революционная демократия, но встречался он с ними редко,
а не делал ничего, потому что вся жизнь замешалась в безнадёжном быте. С начала
войны библиотекарство стало ещё и хорошим прикрытием
от фронта, и Масловский вовсе закрылся. И так надо было эту войну пересидеть в
покое — а вот, началось что-то...
Сегодня занятия в Академии
рано прекратили — и профессора и военные слушатели, прежде чем расходиться по
домам и услышав, что на улицах офицеров обезоруживают,
— сдавали свои шашки на хранение в академический музей. И Масловский внутренне
жёлчно хохотал над их беспомощностью: вот и герои, вот и рыцари трона! — ничего
не могут, и ничего не пытаются. Сам он тоже, стало быть, ушёл с работы, но у
него шашки не было, не офицер. А жил он в соседнем доме.
Решили с женой, что в такой
день никуда идти не надо, можно влипнуть, — и только посматривали в окна на Суворовский. На проспекте не утихало, а всё новые и новые
разворачивались революционно-народные сцены. Закружились рои подростков, пошла
бесцельная стрельба, крики «ура», шапки в воздух, как будто уже одержана
победа, — а ещё ни одного и боя на Суворовском не произошло.
Так Масловский, растревоженно взволнованный, и просидел дома до темноты,
наблюдая и рассчитывая, что завтра обстановка станет ясней. Но допустили такую
ошибку: жена вышла в город посмотреть и разузнать лучше — а тут зазвонил
телефон. И не удержался Масловский от соблазна взять трубку: может быть
что-нибудь сенсационное, и без труда узнать? И — попался: это
звонил из Таврического Капелинский — и кипел от
радости, и звал его, именно его, первого изо всех — немедленно в Таврический,
на помощь в организации.
Ах, досада
какая! Но уже местопребывание открыто, не скажешь, что дома нет, — отступления
нет. Свою революционную репутацию тоже нельзя было опорочить. Подвела старая
слава.
Некуда деться. Масловский
сбросил военную форму, надел неновый пиджак, неновое пальто, ботинки в галоши —
и пошёл, сутулясь, к Таврическому. Это близко.
А там партийные товарищи,
считая Масловского образованным военным специалистом, — посадили его руководить
штабом восстания! Вот так дело, затрясёшься: из мирного обывателя — и сразу
штабом всего городского восстания! И показать нельзя, до чего это тебе
некстати, все друг другу: «дождались!», «дождались!», «наконец настало!».
Правда, к его распоряжению
были — настоящий морской лейтенант Филипповский, очень серьёзный и подвижный, и
несколько зелёных прапорщиков. Но всё это — разве штаб? Никакой организации, и
ни малой подчинённой воинской части, а какие-то суетливые автомобилисты и
солдаты без команды в сквере перед дворцом. И по приносимым клочным
сведениям — неоправданно лёгкий успех революционного дня проступал к вечеру
полным кризисом, разрухой.
И Масловский двигался и что-то
говорил товарищам — автоматически, не пытаясь овладеть событиями. Его раздирала
тревога неопределённости. Он примерял к себе смертную казнь или каторжные
работы, и в отчаянии был, что так глупо влип. Может
быть ночью, к утру будет удобная минута — ускользнуть отсюда незаметно?
А тут ещё раздирали душу благожелательные посетители штабной комнаты, ведь она
была нараспашку для всех желающих, как и любая комната дворца в эти часы. С
того часа, как двери Таврического заперли для толпы и пропускали по выбору, —
дворец наполнился людьми «общественного Петербурга», кругами приреволюционной демократии и просто сочувствующими. И они
(вперемешку с журналистами) лезли непременно в штаб восстания и давали
какие-нибудь советы: «А почему вы не захватите воздухоплавательного парка? у
вас будут аэропланы!» — «А почему вы не прикажете перекопать улицы, чтобы не
могли проехать броневики? Ведь у Хабалова сто броневиков, это абсолютно точно!»
— «А почему вы до сих пор не взорвали несколько столбов военно-полицейского
телеграфа, чтобы нарушить их связь?» — «А почему вы не штурмуете
Петропавловскую крепость?»
И каждый же запоминал и
будет свидетелем на суде, что именно Масловский руководил штабом восстания!..
А тут — даже нечем было
оборонять Таврический. Правда, кто-то откуда-то привозил оружие — винтовки,
револьверы, патроны, и несколько студентов приспособились в вестибюле снаряжать
пулемётные ленты. Но не было самих пулемётов. Стояли на крыше два противоаэропланных, да были два в запасе — но стрелять они
все не могли. Послали одного студента в аптеку хоть за вазелином для них — он
вернулся с пустыми руками: уже поздно, всё заперто. Революционер
— постеснялся дверь сломать!..
К полуночи из коридоров
приносили слухи, что Хабалов вот-вот начнёт генеральное наступление. Да и естественно:
ведь он за весь день себя ничем не проявил, очевидно
был в том какой-то расчёт.
Вся революция висела в
воздухе, не опираясь о землю ни одной реальной точкой.
Следовало ждать прихода
возмездия. Но теперь и вырваться нельзя, не навлеча
презрения революционных кругов.
Вдруг, уже
около часа ночи, внезапно раскрылась глухая заклеенная дверь в стене кабинета —
и появился сам Родзянко, распаренный до красноты, а за ним небольшая свита
думских.
Вид Родзянки был даже разгневан. Он посмотрел с изумлением, что здесь кто-то
заседает, хотя он не приказал. И глыбою своей, кажется, мог их сейчас стереть.
Но — только объявил с задышкой, что: назначает
комендантом полковника Энгельгардта — и чтоб все ему подчинялись.
Комендантом чего
— здания? города? Масловский не ухватил, но уже испытал облегчение. Однако ни
он, ни штаб его не успели пошевельнуться — как из открытой двери
противоположной смежной комнаты вырвался Соколов — и звонким адвокатским
голосом стал оскорблять Родзянку. За несколько часов в Совете рабочих депутатов
Соколов стал больше чувствовать себя хозяином этого здания, чем Родзянко.
Распаренный
Родзянко, с потом на лысине, выслушал с недоумением. И — не взорвался дальше.
Но, крупный, даже отступил от наскока маленького
лысого.
А Соколов бушевал и размахивал
быстрыми маленькими руками:
— Штаб уже сложился! Штаб
действует! При чём тут Энгельгардт? Чтобы разбить Хабалова и Протопопова нужны
не ваши назначенцы, а настоящие революционеры! Они и есть! И вашим тут делать
нечего.
С Родзянкой — наверное, никто
так не смел разговаривать. Он опешил, омрачился — и забурчал скорей
по-домашнему:
— Нет уж, господа. Раз я
согласился взять власть — то уж теперь потрудитесь мне подчиняться.
Ах вот что, он решился брать
власть!? Масловский тут же сообразил, что это даёт всем хороший шанс.
Председатель Думы! — законность!
А неуёмного Соколова узда не
брала, он упивался своим достигнутым криком. Он кричал и брызгал, что Совет
революционных рабочих и восставших солдат один будет руководить обороной, а
думский комитет может прислать наблюдателей, но не начальников. И опять
оскорбительно выразился о Родзянке, так что уже не выдержали прапорщики, бывшие
тут, стали теснить Соколова и возражать. Принялся возражать и Масловский.
Он-то лучше всех знал, что
никакой штаб тут не сложился и не действует, — и это замечательно, что Думский
Комитет и Энгельгардт в самую страшную минуту возьмут всю ответственность на
себя.
А Энгельгардт, мало кому
известный думец, тоже, оказывается, присутствовал здесь, — тоже в штатском
сюртуке, и стеснён, и неловко краснел. После того как права его утвердились и
Родзянко с думцами ушли, он остался тут.
Поспорили — умерили
Соколова. То, что здесь находилось, называлось уже от Совета — Военной
комиссией. Вот — пусть она и будет такова, но — общий орган и Совета, и
Думского Комитета. И во главе Энгельгардт. Поладили. Масловский очень был
доволен.
Присели, поговорили, что
надо бы такой приказ издать: всем воинским частям и всем одиночным нижним чинам
немедленно возвратиться в свои казармы; всем офицерам — прибыть к своим частям
и принять меры к водворению порядка; начальникам отдельных частей — явиться
завтра в Государственную Думу для получения распоряжений. И так — мы возьмём в
свои руки армию? А чем же иначе воевать? Вмиг создать революционную армию невозможно.
И Филипповский, с косым
падающим начёсом на голове и подувая в тёмные усы, сел писать приказ. А потом
отослать его в одну из захваченных типографий.
Но — призрачным
представлялось, чтоб офицеры после убийств — вернулись бы к своим частям и обращали
бы их к порядку.
Тут у Энгельгардта возникла
мысль: обратиться к помощи Преображенского батальона, чьё счастливое
вмешательство повлияло в полночь на Родзянку, и где офицеры, очевидно, остаются
на своих местах и сейчас. Так Энгельгардт — поедет туда! Сперва
поблагодарить их, потом и опереться. Только они одни и могут атаковать
Хабалова.
Разумная мысль! Согласились.
Но тем самым — Энгельгардт
исчез, а Масловский опять остался поджариваться во главе заклятого штаба.
И прапорщиков поредело. Неизвестно,
с кем он и оставался — а уйти не мог. И все гости, общественные деятели из
Таврического разошлись. А думцы больше не приходили.
Посылать ещё куда-нибудь
команды добровольцев — уже трудно было и найти
командиров, и добудиться солдат. О многих посланных командах так и не было
слуха, они растеклись и исчезли.
Зато позвонил молодчина
Ленартович: он-таки взял Мариинский
дворец! — но без единого министра, и теперь там занят проверкой и захватом
бумаг.
Однако это не меняло густой
тайны вокруг намерений Хабалова. По случайным донесениям Масловскому стало
казаться, что всю Таврическую часть города в тиши окружают кольцом пулемётов.
А телефоны действовали
безотказно по всему городу. Но телефонная станция была у Хабалова. Из
Михайловского манежа взятый броневик посылали к телефонной станции на Мойку —
он попал под пулемётный обстрел, пробили ему шины. Пришлось броневик бросить,
вернулись и конники.
С Выборгской
звонили, что самокатный батальон отстреливается и не сдаётся народу.
С Николаевского вокзала
требовали подкреплений. Но сколько ни посылали туда — никто не дошёл, куда
подевались? (Вот это и доказывало, что где-то проходит невидимое сжимающее
кольцо).
Даже с Финляндского
звонили, требовали подкреплений, хотя там-то не было никакой угрозы. Ночь — и
все нервничают.
Таврический дворец по
комнатам и залам — разлёгся спать. Но Военная комиссия — да Масловский с Филипповским вдвоём, потом
добавился Добраницкий, не могли ни уйти, ни глаз
смежить.
А сделать — ничего не
возможно. Кто получает приказы — тот их не выполняет. Кто действует — тот без
приказа. И на улице перед дворцом обезлюдело, не кишели добровольцы.
А тут известие, что толпа
собирается громить казённый винный склад на Таврической улице, рядом. Значит, надо
собирать и посылать охрану, а то пьяные и нас разнесут.
А хабаловское
наступление всё не разражалось — хотя уже и ночь в глубине, и улицы все пусты,
никто ему не загораживал.