162
От полутора лет тесного
общения с Государем не осталось у Алексеева почтительно-дистанционного
отношения к монарху, никакого облака тайны или мистического порога
превосходства. А был для него Государь — самый простой человек, любящий Россию
и армию, но стратег — никакой, впрочем весьма
покладистый сослуживец, приёмистый к решениям Алексеева. Сам про себя Алексеев
отлично знал, что он — совсем не блестящего десятка среди военачальников,
только незаслуженно возвышен Государем, — но это не мешало ему понимать про
Государя, что тот и менее способен и слабей его. И это превосходство Алексеев
по смежности начинал ощущать и в других областях, вот — как относиться к
общественным возбуждениям.
Поэтому-то, передавая по
телеграфу ответ царя своему брату, Алексеев от себя добавил великому князю
просьбу: когда Государь вернётся в Царское Село и они
увидятся — не остыть и снова ходатайствовать о замене нынешнего совета
министров, а главное — как их выбирать. (Он не решился вымолвить — пусть
будет ответственное, но думал именно это).
Впрочем, виделось теперь
Алексееву, дорог каждый час и не опоздать бы с уступками в то драгоценное
время, пока Государь ещё будет ехать до Царского Села.
А тут же в подтвержденье и
от безудачливого князя Голицына пришла умоляющая
телеграмма — уволить их всех и передать власть ответственному министерству. С
разных сторон решительно все в один голос просили одного и того же, такого
простого, — и почему ж было не уступить? Удивительно умел
и упираться этот человек!
Ещё и генерал-квартирмейстер
Лукомский (при Гурко
заменивший Пустовойтенку) побуждал Алексеева не
сдаваться и уговаривать. Как люди, всё же касающиеся образованных слоев, они
понимали друг друга, им доступен был стон и ожидание общества, чего венценосец
никак не воспринимал.
Но уговоры Алексеева прошли
зря, и, не дотягивая вечера, он лёг.
Тут вдруг — сам Государь
пришёл в помещение генерал-квартирмейстерской части, принёс телеграфный бланк
для Голицына и ещё специально передал Алексееву через Лукомского,
что решение окончательно и докладывать ещё что-либо по этому вопросу —
бесполезно.
И именно от такой передачи Лукомский стал уговаривать Алексеева — снова подняться и
идти обламывать: в этой оговорке Государя не было ли
уже начала сдачи?
И в своём дурном состоянии
Алексеев снова побрёл убеждать царя: упущенное время бывает невознаградимо и от
таких минут может зависеть жизнь государства. Правильно было посылать войска,
но и правильно уступить с правительством. Гораздо лучше бы — обойтись без
всякого кровопролития и насилия, а скорей обернуть все силы страны к делам
войны.
Всё снова зря. Хотя довод
избежать кровопролития всегда отзывен был у Государя
— а сейчас он не слышал о министерстве, как заколо́дел.
И стал у него голос глухой, без тембра, без окраски, и щёки впалые. Да таким
ссунутым он и вернулся из Царского Села.
Ладно, в конце концов не больше же всех Алексееву нужно было решать государственные
вопросы за всю их династию.
Пошёл лёг.
Но тем временем Государь
принял внезапное, а в нынешних условиях ошеломительное решение: немедленно,
сегодня же ночью, выезжать в Царское!
Ведь вот же и брат разумно
просил его не ехать! — зачем же ехать при таком опасном положении? Алексеев
надеялся ещё завтра отговорить Государя — а он ехал уже сегодня? Это не
вмещалось ни в какую нормальную голову! Как же мог в такую
смутную минуту глава государства и Верховный Главнокомандующий покинуть центр
командования и центральный узел всех воинских телеграфов, покинуть верный ему
7-миллионный фронт от Балтийского до Чёрного моря, и с этой превосходной
устойчивой позиции, откуда направлялись действия армий, — поехать без реальной
охраны по незащищённым путям в самую близость бушующей взбунтованной столицы?
А ещё и того опасался
Алексеев, что когда Государь соединится с супругой — его уж не уговоришь ни к
малой уступке, только здесь и пробовать.
Свинцовыми сапогами опять
потащился начальник штаба.
И опять бесполезно.
Такой у Государя твёрдости,
такой ослеплённости и оглушённости
не помнил Алексеев за полтора года.
Ладно, закусил удила — пусть
и едет.
Только непонятно было, как
же они будут связаны с утра, когда поезд будет в движении?
Ещё послал двум фронтам распоряжение
охранять примыкающие к маршруту железные дороги от беспорядков.
Тут Северный фронт доложил,
что полки в Петроград назначены и через сутки будут там.
Ну, как будто всё
предусмотрено и всё налаживалось. Теперь-то, в час ночи, мог, наконец, Алексеев
дотянуться до постели?
Дежурный подполковник
доложил ему о таком разговоре с Главным штабом из Петрограда: что по всему
городу стрельба, доставка телеграмм невозможна, все телеграммы с двух часов дня
лежат на телеграфе, и там опасаются, что вот-вот прервётся телефон.
Но тут принесли ещё более
странную телеграмму, не от кого-нибудь, а от самих петроградских
телефонных чиновников: что они окружены со всех сторон мятежниками, стреляют
пулемёты. Не могли переслать даже высочайшей депеши председателю совета
министров, ни единой вообще, и есть опасность не успеть уничтожить все прежние,
не попали бы в руки мятежников. Просят больше никаких депеш в Петроград не
посылать!
А царь уже уехал на вокзал,
в свой поезд.
Ну, упёрся, так пусть едет.
Что ж поделать: распорядился
Алексеев никаких телеграмм в Петроград не передавать, лишь поддерживать
техническую исправность линий.
Ещё подали запоздавшую
телеграмму Хабалова, пять часов в пути вместо часа: что большинство частей
изменили своему долгу, что к вечеру мятежники овладели большей частью столицы,
верными присяге остаются лишь небольшие осколки разных полков, стянутые у Зимнего.
Эту телеграмму Алексеев ещё
послал царю вослед, в поезд. Пусть почитает.