163
Зимний дворец был нежилой —
и жилой (часть залов под лазаретом и прислуги же сколько). После холодноватого темноватого
Адмиралтейства эти тёплые, ярко освещаемые вестибюли с зеркалами и цветами,
мраморные лестницы под коврами, первые же комнаты с мягкой красивой мебелью,
дорогими занавесями, — одно преддверие нескончаемых богатых анфилад было
воистину царским местом. И жаль было эту красоту и лепость
разрушать обороной.
Но и старшие, знавшие о
богатстве дворцовых кладовых, и рядовые, могущие догадаться, что такая роскошь
не живёт без изобилия припасов, — все предчувствовали, что сейчас
по крайней мере наедятся за день.
Конечно, не диваны были
здесь для людей, но сами тёплые наблещенные паркетные
полы уже манили сесть и лечь. Люди размещались. Поставив во дворах коней и
орудия, через внутренние двери втягивались кавалеристы и артиллеристы. Офицеры
сами, или посоветовавшись со старыми доброжелательными дворцовыми лакеями,
искали и указывали своим, где лечь. Ставили наряды у
многочисленных дверей, а с пулемётами поднимались на второй этаж, проходили
сказочные пустынные залы — с пустующим троном, изукрашенные гербами, в
колоннаде белого мрамора и с Георгием Победоносцем, малахитовый, широченные
коридоры, изувешанные портретами сотен генералов
наполеоновской войны, — и занимали позиции у окон по нескончаемо-длинным стенам
на площадь и на набережную.
Ночь должна была пройти
как-нибудь и так благополучно, без стрельбы, а утром просить смотрителя
распечатать окна, глухо закрытые на зиму, чтобы стёкол лишних не бить.
Странно переместилось:
постоянный житель этого дворца, чьё величие должна была хранить и возвышать эта
роскошь, — давно пренебрег этим местом, покинул втуне, не жил здесь, но когда
подошла решающая минута, то последние верные пришли
именно сюда.
Всем, кто переступил порог
этого дворца, хотя бы дверей задних и боковых, — сообщалась особенность места.
Штаб генерала Хабалова
разместился на первом этаже в больших комнатах с коврами, картинами, мягкими
диванами и креслами. Даже ещё не расположились, ещё не имели
времени обдумать новый план действий и обороны — как с опозданием спустился к
ним поднятый ото сна управляющий дворцом генерал-лейтенант Комаров и решительно
протестовал против их самовольного военного вторжения по праву силы и
категорически заявил, что он не может допустить пребывания их здесь без
разрешения министра Двора, графа Фредерикса,
находящегося, как известно, в Могилёве.
Если из командующих
генералов кто и был поражён, то только не Хабалов (да и не Тяжельников).
Весь минувший день Хабалов не командовал, а стыл, в ожидании того, что
произойдёт само. А происходить могло только всё худшее и к худшему, он уже
понял и теперь ничему не удивлялся — и покорно принял, что в Адмиралтействе они
нежеланные гости, и вот — нежеланные гости в Зимнем.
Он уже много часов ощущал отряд как тяжесть на себе, и не радовался никаким
подкреплениям, потому что тяжесть только увеличивалась, — впрочем, не
увеличивалась, а со всеми подкреплениями всё такая же и оставалась, полторы-две
тысячи человек, остальные незаметно подтаивали. И всё такой же малый запас
патронов. И никакого фуража. И никакой еды. И с этой полудюжиной рот он готов
был брести куда-нибудь и дальше.
И Беляев как-то не
чувствовал себя министром, особенно против дворцовых царских порядков. Да он —
потерян был, он сам еле ушёл из-под стрельбы, и ему тоже некуда возвращаться: в
довмин уже наверное
нагрянули с арестом. (А собственно: что он плохого успел
сделать за своё короткое министерское правление? Почему
Государственная Дума так несправедливо плохо относится к нему?)
Но энергичный Занкевич, который и придумал весь этот символический
переход и понимавший, что уже и выбора никакого не остаётся, — стал настойчиво
спорить с управляющим дворца. Нужно получить разрешение? — будем его получать,
а пока остаёмся здесь.
А связь была — особым (и ещё
не повреждённым) проводом с Царским Селом. Не Могилёв, так можно получить все
разрешения из Царского Села.
Стали телефонировать туда.
Оттуда подошёл царскосельский помощник дворцового коменданта генерал
Гротен, затем обер-гофмейстер граф Бенкендорф. Нет, связи с Могилёвом у них сейчас нет, и
испросить мнение графа Фредерикса они бессильны.
Тревожить докладом Ея Величество — до утра невозможно. Сами они тем более не
могут решить такого вопроса.
Генерал Занкевич
быстро смышлял, что — и не надо, сами тут останемся. А вот — дайте разрешение
накормить отряд из дворцовых запасов.
Но к удивлению — и это малое
Бенкендорф тоже был не в праве
разрешить. Он уверял, что продуктов во дворце вообще мало, и надо кормить
лазарет на 350 человек, и врачебный персонал лазарета, и именно в такие дни их
запас должен быть длителен. И ещё же дворцовая прислуга. И звал к телефону
генерала Комарова — и тот говорил ему то же самое. Но
что-то, что-то может быть попробуют всё же выделить?..
Самому-то штабу лакеи по
собственному почину уже принесли горячего чаю с хлебом.
У телефона менялись. Генерал
Гротен, несмотря на глубокую ночь, разговаривал бодро и начальственно:
— Что там, у вас в
Петрограде, происходит?
Градоначальник Балк ответил:
— Уже всё произошло. Теперь
генерал Хабалов с войсками не может найти места, где расположиться.
— Меня интересует, —
настаивал Гротен, — наступил ли уже порядок в городе?
Стали ему объяснять
подробно. Тон его переменился.
— Тогда я прошу вас утром
своевременно мне сообщить, если мятежные силы направятся в Царское Село.
А вот что, пусть перечислят,
какие силы у генерала Хабалова сейчас. Какая конница? Великолепно, так конных
жандармов отправьте немедленно в Царское Село для несения разведывательной
службы.
Начались ещё эти новые
переговоры. Командир жандармского дивизиона генерал Казаков доказывал, что их
казармы заняты бунтовщиками из первых, ещё утром, и люди и лошади не кормлены
уже скоро сутки. Что лошади не подкованы на острые шипы — и если пройдут 25
вёрст, то не смогут нести разведывательной службы.
А генералу Хабалову было всё
равно — так ли, этак, он ни на чём не настаивал.
А военный министр, как будто
старший из генералов тут, не участвовал во всех этих спорах. Он спросил, где
есть ещё телефон, перешёл туда и в укромности позвонил в Государственную Думу
Родзянке: предупредить его, что на Петроград посланы с фронта войска.
В прошлый звонок из
Адмиралтейства он не поспешил сообщить эту новость мятежникам, чтоб не
увеличить их сопротивление. Но это — неверно. Недопустимо рассматривать
Государственную Думу как врага правительства. И Беляев говорил сейчас с
Родзянкой очень любезно, если не даже предупредительно. Охотно сообщил, что
звонит из Зимнего дворца, где находятся сейчас последние войска Хабалова. А
новость о полках он никак не мог передать раньше, ибо был
обстрел дома военного министра и пришлось оттуда отступать. Эту новость
он передавал теперь со стыдливостью за армию, как если б сам не был военным
министром: да, вот так: четыре пехотных полка и четыре кавалерийских, под общим
командованием генерал-лейтенанта Иванова.
А к Хабалову явился
обескураженный командир гвардейского кавалерийского полка, чьи эскадроны
разместились в манеже Конной гвардии: к нему пришли какие-то выборные от
эскадронов, что они не хотят оставаться без пищи и фуража и сейчас уходят в
свои казармы под Новгородом, а офицеры пусть как хотят.
И эти офицеры тоже теперь
притянулись кучкой сюда, увеличивая собою штаб Хабалова при
всё уменьшающемся отряде.
А Хабалову было всё равно:
чему наступить — тому наступить, и ничего не может исправить воля никакого
генерала.
От старшего до младших весь
отряд закисал, дремал, ждал решения, — да ждал же и еды. Никто о том не
объявляет — но сама опускается вниз эта тягучая неопределённость.
И вдруг! — сверкнуло по
всему дворцу, по всем его помещениям, коридорам и дворам — известие, что
приехал родной брат царя — великий князь Михаил Александрович! Никто о том не
объявляет — но стремительно доходит такая весть до всех.
И оживила всех! и придала
новых сил! Целодневное их мучительное, бесцельное перетаптывание, перехаживание
измучили людей пуще голода. Таких же не было глупых солдат, кто
бы не понимал, что дело проигрывается час от часу, что городом
завладевают восставшие — а положение их, всё ещё зачем-то чему-то верных,
становится всё безнадежней и безнадобней.
Но вот, в этот царский
дворец, в тяжкую минуту последних верных войск — среди ночи примчался сам брат
царя! — чтобы возглавить их на смертный бой! а если нужно — с ними вместе
умереть за это священное царское место.
И — все взбодрились! И
откуда прилили к ним вновь — и терпение, и смысл, и отвага! Они оказались
именно в том главном месте, для чего была вся присяга их и вся служба!
Брат царя — почти всё равно,
что сам царь!
Ждали, что он — построит,
выйдет, скажет! Да и накормит.