166
Близ кабинета Родзянки была
полукруглая комната с мягкой мебелью, которую называли «кабинет Волконского» по
прежнему товарищу председателя, последнее ж время она кабинетом не была,
служила для частных бесед, малых совещаний.
Для бесед была очень удобна,
а вот для ночёвки никак: не было в ней ни одного большого дивана. На маленьком
поместился, скорчась, Коновалов,
на единственном тут столе, сняв ботинки, улёгся Милюков на своей меховой шубе
(из гардеробной все думцы разобрали своё верхнее платье, при таком нахлыне народа опасно было оставлять) — и уже спали! Что
спал Коновалов — нечего и удивляться: здоровый, телесный нестарый мужчина,
кроме того всегда с налётом сонности, даже когда усердно работал. Но поразительно было, что так быстро и крепко заснул Милюков:
казалось бы, вождю Прогрессивного блока в такую ночь не уснуть, должны были
разрывать его мысли, планы или сожаления, или он должен был раздавать поручения
своим сторонникам, — а вот, показывая, насколько он ещё не истрачен нервами,
спал в неудобном положении, даже не ворочаясь, и равномерно уверенно прихрапывая.
Горел в комнате верхний
свет.
Сколько лет работали вместе
ведущие думцы, делили заседания, беседы, завтраки и обеды, но в простом бытовом
виде никогда друг друга не видели: с распущенным галстуком или вот ботинки сняв, в одних носках, или узнать, кто храпит, кто
нет.
А Шульгин с Шингарёвым,
обсудив, что слишком далеко им идти на пол-ночи в глубь Петербургской стороны, на Монетную, да ещё под
обстрелом, однако прозевали захватить где-нибудь диванчик или кривоспинную козетку, как Керенский в одной из комнат.
Шингарёв где-то лёг на полу, подстелив ненужные бумаги, нравы опростились за
один день. А Шульгин нигде не пристроился и пришёл доночёвывать
сидя, в мягком кресле за овальным столиком.
А в другом кресле тут же
сидел самый приятный сосед — Василий Алексеевич Маклаков.
Ему не так было далеко домой, но он тоже почему-то остался в Таврическом.
Да что-то было в этом
моменте — парадоксальность, неуяснимость, тревожное
ожидание, — отчего даже и не хотелось в кровать домой, но — быть здесь,
наблюдать, думать, лучше почувствовать. Ещё так колыхалось в них возбуждение
этого дня, что они и без большого усилия сидели, хотя два часа пополуночи.
Да уже то было хорошо, что
как будто сюда, в эту комнату, к ним не могли ворваться. Всего несколько часов
наплыва этих масс, или рож, или черни, или народа
испытала Дума, — и вот уже в собственных думских залах они стали с радостью
видеть знакомое думское лицо как соотечественника на чужбине.
Кто бы не понял, что миновал самый
необыкновенный день их жизни! Ещё он не обмысливался
и не укладывался. Впрочем Шульгин, не без злорадного
удовольствия и к самому себе, предупредил:
— Попомните, Василий Алексеич, это — первая наша неудобная ночь, но далеко не
последняя.
Маклаков с подкупающей своей
улыбкой:
— Какая задача может быть
благороднее, чем наблюдать нравы?
И тут — не только шутка
была, Шульгин тоже это чувствовал: да! чёрт с ним с сидячим положением, а
хотелось именно — наблюдать. И думать высоко. Как бы смотреть на всё
происходящее с высокой-высокой-высокой вершины. Да ведь это и был тот радостный
толчок, прыжок, которого почему-то вопреки всем соображениям безопасности
всегда жаждет наше сердце.
И он напомнил:
— Да это и был ведь ваш
тезис: если у нас власть не умеет быть мыслью — пусть мысль станет властью!
Да у Маклакова
было много тезисов. Был и такой, напечатанный в «Русских ведомостях»: когда же
наступит то вожделенное время, когда мы с Ним рассчитаемся!
Последние месяцы Маклаков не очень скрывал, что
заранее знал и о замысле убить Распутина и даже сам дал Юсупову свинцовый
кистень из своей адвокатской коллекции. Как-то это не считалось выходом за
законность.
Маклаков глубоко внимательным
взглядом встретил фразу, как будто с удивлением: его ль она?
Ответил тихо-явственно
— они одни разговаривали в комнате — и тем отчётливей было всякий раз заметно
его смягчённое «р»:
— Да, но мне противен меч. Я
не хочу меча. Мы ведь всегда хотели избежать революции. Мы для того и
добивались свалить правительство, чтоб избежать революции. И вот...
А Шульгина подымала какая-то
романтическая лёгкость:
— Во-первых, это ещё не
революция, ещё посмотрим. А произошла — так пусть! Непреднамеренный путь,
неожиданный поворот — но в этом история! Мы же любим
читать о великих событиях прошлых веков — почему не любим переживать сами? А
рассуждайте от обратного. После отступления Пятнадцатого
года мы все говорили: этого простить правительству нельзя! Отчего мы все
и пошли в Блок. Правительство, которое сумело отступить до Ковно
и до Барановичей, и дало возникнуть панике даже в Риге и в Киеве, — какое имеет
право оставаться у власти? Вот его и устранили, одним ударом. И мы даже обязаны
радоваться. Даже если оно восстанет без облечённых
доверием народа — то уже не в прежнем позоре, нет! У нас никогда не
хватало сил разорвать этот обруч, который нас душил, — и вдруг в один день они
все разбежались?!
— Как ска-зать... — потягивал Маклаков. Никаким спором его
никогда нельзя было увлечь на одну сторону: он всегда сохранял холодок
равновесия и внимание к противоположным доводам. — Ещё надо донять, в каком
направлении мы идём, и продолжаем ли мы дело России. Ведь лозунг Блока был:
«всё для войны»? Ведь это же не отменено? А сегодня всё, что произошло, — это
для войны? Или для немцев? Вот начнут сейчас бить свои фабрики и заводы —
кончилась наша оборона и война.
Бурные события этого дня как
бы оставили Маклакова в стороне: он не выступал на
частном совещании, он не вошёл и в думский Комитет. Происходящая постепенно
передача власти всё ещё не затянула его в свою воронку — хотя он был
несомненный первый кандидат стать министром юстиции. Но пока отстранённо и
свободно он мог размышлять:
— Русский народ —
великолепный материал. В умелых руках. Но предоставленный сам себе он может
проявиться дикарём. Как научиться нам исправлять
недостатки, не нарушая самого государственного здания?
— Да помилуйте! — воскликнул
Шульгин. — Да кто же трогает всё государственное здание? Да оно незыблемо во веки веков! Это — всего лишь петроградский
эпизод, он за два дня войдёт в колею. Идут же войска какие-то с фронта.
— А Дума — во главе мятежа,
— указал Маклаков.
— Ну-у, не во главе! Мы — во главе народного доверия.
Хотя, — засмеялся и сам себя исправил, — в буфете пока разокрали
все серебряные ложки. Да, русский народ должен состоять в хороших руках. Но
монархия и есть такие руки.
— Монархия — лучше управляет
страной, да. Но настроению общества больше соответствует парламентарный строй.
Самодержавие приспособлено для бурь. А в мирные эпохи оно вырождается.
Очевидно, неизбежно.
— Да-а, времени терять нельзя, — согласился по-своему
Шульгин. — Надо укреплять центральную волю, иначе может и разлететься. Кто-то
должен молниеносно сообразить и действовать. Заставить себе повиноваться. Но
где этот кто-то? — Вздохнул.
Не знали они такого.
Милюков? — даже смешно сказать, поглядев на него на
спящего, без очков.
Маклаков смотрел в ковёр под ногами,
выискивая в узорах:
— В смутные эпохи
выдвигаются люди по тщеславию, по зависти, по злобе. По неумению быть
справедливыми. Настоящие великие люди, то есть кто
видят Россию дальше других, — они мало участвуют в таких событиях. Да всякая
партийная борьба отучает быть справедливым.
Да что ж это, к трём часам
ночи — и негде было спать, да и не засыпалось. От бессонницы не на что себя
употребить.
И ещё Маклаков,
полузвучно:
— Все мы чувствовали, что
идём к какому-то рубикону. И
вот дошли. А если уж раскачается Россия — никакая сила её не остановит...
Насколько же кресла хуже
стульев, никогда этого не понимали: стулья можно сдвинуть три-четыре, вот и
постель. А из лучших кресел никак не составишь постели, подлокотники мешают.
Но ждём же мы иногда
железнодорожных пересадок и спим сидя? Надо научиться спать и в кресле. Вряд ли
завтрашний день будет покойней сегодняшнего.
Маклаков взвешивал довольно мрачно:
— Самое опасное, что мы с
первых же шагов — не ведём событий. И куда же они зайдут? А если солдаты не
вернутся в казармы — что мы с ними можем поделать?
И ладя голову к спинке
кресла:
— Мы привлекли Ахеронт к борьбе — мы сами изменимся в этом.