168
Но и в четыре часа утра, это
удивительно, Исполнительный Комитет не стал хозяином в комнатах Совета: уже
давно не было общего заседания, а всё стояли, гудели, не расходились — и кучка
солдат, и какие-то рабочие, не рабочие, но представители районов, или просто
кто ночевать тут собрался, — невозможно было Исполнительному Комитету позаседать и поговорить
откровенно. И отяжелённые бессонницей, усталостью, уже отгрызшим неутолённым
аппетитом, с головами тёмными, побрели, да не все, а остатки И-Ка — где б ещё им устроиться позаседать?
И брели неловкой вереницей.
А Чхеидзе вовсе шаркал, не по силам ему достался этот день, был он не из орлов
кавказских, а уже и за пятьдесят. И подкрепил же его этот день как
восторжествовавшего патриарха, вот собрались во множестве его пасомые, но что именно они делали, решали, постановляли —
он, счастливый и измученный, успевал только кивать головой или качать, согласен
или не знаю. Вообще — он был согласен со всем, что делали в Совете, и не
согласен ни с чем, что делали в думском Комитете. И праздником для него было
председательствовать на Совете, и вот его под руку вели всё для того же.
В Купольном зале стучала
машинка, заряжала пулемётные ленты. Патроны лежали грудами.
Комнаты думского крыла были
заперты одна за другой, и ключи вставлены изнутри.
Екатерининский зал выглядел
весь как огромная спальня. На скамьях с шёлковой обивкой и на полу лежали сотни
солдат, положив под головы винтовки, подсумки, папахи, руки. Натаяло под их
сапогами. Или это была — как большая поляна, где воины, застигнутые ночью на
переходе, свалились, даже не выставили часовых.
Но кликни сейчас тревогу —
эти воины ни на что построиться не могли.
В двух противоположных
концах удлинённого зала стояли полукруглые столы с креслами вокруг, для бесед. Один такой стол члены ИК сейчас попробовали освободить себе под
заседание — ничего не вышло: спящих не растолкать, не разогнать.
Тогда, измученные,
потянулись по лестничке вверх, устроиться на хорах зала заседаний. Но,
оказалось: там, в прилегающих комнатах, содержат арестованных полицейских,
жандармов, — и караул не пропустил даже членов Исполнительного Комитета.
Так пошли просто в большой
зал заседаний?
Пошли. Тут препятствий не
было.
В этом Белом зале, столько
слышавшем сотрясательных речей, откуда и раскатывалось волнение общественной
России, где столько гремливало аплодисментов, и проганивалось корреспондентских карандашей, — теперь почти
не было света, разумно выключенного приставами, лишь одиночные слабые лампочки
над дверьми. Зал перекатил своё бурление дальше на столицу, а сам отдыхал. И
отдыхали одинокие фигуры, темнеющие в разных местах, в креслах амфитеатра. А
кто-то лёг на полу в покатых проходах. А кто-то, оказывается, лежал и на дне
лож. И тоже не сгонишь.
Но одна ложа, именно
корреспондентская, осталась свободна. Исполнительный Комитет вошёл в неё,
переставили удобнее стулья, и начали заседать.
Кроме живчика Гиммера,
дородного Нахамкиса да двужильного Шляпникова, не
оставалось, кажется, члена, который мог бы выдержать ещё это новое заседание.
Чхеидзе доспотыкался, сел — и ссунулся носом.
И всё-таки заседание
возобновилось.
Но теперь над ними
издевательски возвышался на стене за кафедрой Председателя, в дорогой массивной
раме с венком — репинский портрет царя, роста в два человеческих! Вот именно
сейчас в эту сонную ночную минуту, когда весь революционный народ исполёг от усталости — над его последним недремлющим
Исполнительным Комитетом так же недреманно стоял раздражающе царь и как бы
наблюдал, — правда в фигуре почтительно идиотской, с расставленными носками, с фуражкой в опущенной
руке, косой ленте по мундиру через плечо, как будто он не проверять пришёл, а
доложиться.
Но всё равно раздражал
ужасно. Тот самый царский портрет, про который Чхеидзе когда-то восклицал
думцам: «вот он, смотрит на вас своими безумными глазами!» Но — и не безумными
были глаза царя, и не угрожающими, и даже не величественными, а — воззрительными. Но всё равно надо его убрать поскорей, это
непереносимо!
Тем временем Гиммер успевал
соображать, что их воззвание приняли, понесли печатать, так и не усмотрев, не
потребовав, чтоб яснее сказать о взятии власти. И — хорошо. Это сейчас лучше
всего оставить недомолвкой.
А Шляпников настаивал не
откладывать и вот сейчас же вводить в Исполнительный Комитет поимённо
представителей от партий. От большевиков вот он уже сейчас диктует: Молотов, Шутко...
Другие завозражали:
дайте же подумать! Ещё же будут назначать меньшевики, эсеры, Бунд...
Нет, не довели обсуждения,
нет сил, бросили на завтра.
А вот что срочно, надо было
вот что: назначить районных комиссаров, чтоб они с утра... Стали называть
кандидатуры комиссаров. На Выборгскую сторону сам вызвался
Шляпников, на Петербургскую придумали — назначить, он там живёт, Пешехонова,
хотя он задевался куда-то. Но на все районы тоже не хватило памяти,
фантазии, сил, языков. Запнулись. А что ж, принимать царское деление полицейских
участков? Ну и не менять же впопыхах.
А Шляпников гнул:
немедленное вооружение рабочих Петрограда.
Заспорили: рабочая милиция
при заводах? порайонные сборы вооружённых рабочих?
Всё же Шляпников добился:
вооружить — десятую часть рабочих. И поручили — ему.
Ещё решили: Соколова и ещё
кого-нибудь командировать в Военную комиссию для наблюдения за её действиями,
поскольку она подчинялась теперь родзянковскому
комитету.
Пока обсуждали, спорили, — а
со всех концов зала к их ложе стали собираться фигуры — растяпистые, сонные
солдатские образины: о чём тут гуторят?
При них и не поговоришь. Ну,
всё равно кончать.
Так в этом знаменитом зале
свет люстр перешёл в тёмную погружённость, прения — в журналистскую ложу, хоры
публики — в арестантские камеры, самоуверенные дневные думцы — в ночных солдатских призраков.
Кто уходил. А Гиммер кинул
свою тяжёлую ватную шубу на пол ложи Государственного Совета — и лёг там.
Председатель же того
Государственного Совета сидел, арестованный, через коридор — в министерском павильоне.
Темно и тихо стало в думском
зале с пяти часов утра.
Но вот-вот должен был
забелеть стеклянный его потолок.
Обвалившийся ровно десять
лет назад.