174
Двое братьев Некрасовых,
маленький Греве и пожилой прапорщик из запаса Рыбаков
ночевали на квартире штабс-капитана Степанова. На рассвете их разбудил
солдат-швейцар офицерского флигеля, перепуганный:
— Ваши высокоблагородия!
Надо вам уходить скорей. Уже несколько господ офицеров в цейхаузе
собрания — переоделись в солдатское, ушли. Пришли вольные,
ищут офицеров, убивать. Я сказал: тут никого нет. Погрозились и меня убить,
если наврал. Они — у самого подъезда стоят! Уходите
через чёрный!
Военная побудка, привычное
дело. Спали одетые, теперь накинули шинели, ещё прежде первого продрога, — сбежали по лестнице. Думали — через плац и во
2-ю роту, где вчера взяли у них шашки и обещали защиту (а револьверы-то свои
так и не взяли из собрания!). Но на плацу в брезжущем
свете уже ходили рабочие, с винтовками и без винтовок.
Опоздано! — и вырваться некуда.
Вдруг подошёл из швейцарской
унтер-офицер, смутно-знакомое лицо, и назвался, что он причетник полковой
церкви: не пожалуют ли господа офицеры к нему, там никого искать не будут? А из
чёрного хода туда — несколько раз шагнуть, совсем рядом. Ну что ж, пожалуй.
Уж своего ли полкового двора
не знали братья Некрасовы, а этого места никогда не замечали. Тут, совсем
рядом, стоял полковой склад, длинный, слепой, — а в нём, оказывается, в торце
была комната причетника, через глухую кирпичную стену от склада.
Проскользнули туда, пока не
рассвело.
Привычный военный глаз
осматривал комнату не как комнату, а всё в смётке военной. Узкая
и длинная, поперёк всего склада. В одной длинной стене дверь, в одной узкой —
окно на церковь, остальное глухо. Через окно почти вся хорошо простреливается,
через дверь — только в средней части.
С ними пришёл денщик
Всеволода, да внутри уже был какой-то солдат. Итак, всемером.
И стали сидеть. Как в
тюрьме. Ждали — час, полтора — чего? Сморчиво. В окно
— разбрезжило. И вполне осветлело.
Никто не шёл к ним. Но и они ничего не знали.
Решили послать денщика —
вообще на разведку, и во 2-ю роту — чтобы фельдфебель прислал за ними своих и вызволил.
Долго ходил, но много и
принёс: во 2-ю роту идти нельзя, там набилось рабочих с красными повязками,
фельдфебель пикнуть не может.
Отдали шашки...
А собрание, рассказывал, за
ночь совсем разгромили. Картины, портреты посрывали, поразрезали. Люстры перебили. Мебель — переломали, твёрдую,
а мягкую — шашками порубили.
А Сергей вчера боялся
стрелять из собрания, чтоб его не тронули.
А что ж в своей квартире?
Послал узнать. А там стерёг денщик Сергея, оказывается
еле отоврался, чтоб не избили его бунтовщики. По клавишам рояля играли
прикладами. Растащили сапоги, одежду, бельё. Разделили колодку орденов и куражились, развешивая каждый себе.
Теперь послали поглядеть по
казармам: есть ли где офицеры?
Вернулся денщик: нигде ни
одного.
Что же делать? Уходить с
полкового двора? Переодеваться?
Сходили нижние чины и
осторожно принесли всем четверым солдатские шинели. Прапорщик Рыбаков сразу
переоделся — неинтеллигентное лицо, от солдата не отличить. Ушёл.
Но братья Некрасовы
замялись. Унизительно. Остались в своём. И маленький Греве
тоже.
И просидели
ещё час, мало разговаривая. То состояние, когда каждый разговор только
дерёт по душе, лучше своё внутреннее, хоть и оно морозит. Бунт, и во всём
Петрограде, в несколько часов, и удавшийся, — это же революция! Как она
грянула? Кто там вершит? Что теперь будет? Да в Действующей армии революции нет
— придут же и справятся, с кем тут справляться? — тут никто не умеет винтовки
держать. Но полк опозорен. И собственная честь. И значит жизнь.
Ниоткуда не доносилось
никакой стрельбы. Не верилось, что в полку разорение, что бродят чужие и ищут
крови.
А есть хотелось — всё
больше. Со вчерашнего дня ничего не ели. Хоть бы хлеба достать. Причетник
сказал, что достанет. Ушёл.
Вернулся — позвал обоих
солдат. Вскоре опять пришли, да как — с кипящим самоваром, подносы с едой,
большая коробка папирос. Это прислала матушка, жена полкового священника.
Это и погубило! Не хватило
осмотрительности — шли трое в затылок по плацу, самовар, поднос, — кто-то и
заметил.
Не успели чаю заварить,
хлеба куснуть — женский голос близко закричал пронзительно:
— Вот тут офицера сидят!
И — ни на что не успели
решиться, обдумать — другие крики, топот сбегающейся толпы, и даже без «выходи!», так быстро, пока причетник стал закрывать на
крючок — выстрел в дверь! — и ранило его. Сбился с ног, сел на пол, пополз в сторону, трогая плечо и вслух молясь.
А в дверь — ещё и ещё
стреляли, и крик нарастал гуще, толпа сбегалась, кричали:
— Бей кровопийц!
— Попили нашей крови!
И матерно, и матерно, дикий
рёв — откуда же столько ненависти? где она была? как жили, её не зная?
И — выстрелы, все в дверь, и
даже не по низу, не опытно, — а на высоте плеч. Но на простреле двери никто и
не остался: Греве от самовара успел присесть на
корточки и отполз. Причетник дополз до постели, Всеволод дал ему подушку,
приткнуть к ране, сам прилёг на пол под подоконником. Сергей успел вжаться в
угол за постелью. Солдаты оба — на полу.
А снаружи всё орут и
стреляют. И опять же неопытность: довольно было им оббежать к окну — и оттуда
простреливалось почти всё в комнате.
Но не оббежали. А всё тот же
громкий злой гомон голосов, мужских и бабьих, мат о кровопийцах и беспорядочная
стрельба в дверь.
Потом вырвался голос:
— Товарищи! Да может там никого и нет? Не стреляй! Погоди, не стреляй!
Стихло. Тут, в комнате,
замерли: мышеловка, уйти некуда. И оружия нет.
Да — и нужно ли оно? Кого
тут убивать? И спасти не спасёт, не прорвёшься.
Толкнули дверь — она не
закрыта была? сбило крючок пулею? И заглянул один солдат, московец.
Молодое сообразительное лицо, как бывает у хороших служак, незнакомый.
Показал рукой: сидите, не выходите. На Всеволодова
денщика:
— Так ты что ж не выходишь, дурак, ведь убьют! — и за шиворот вытянул его, вытолкнул
наружу:
— Вот он, захухряй! Никого там больше нет. Расходись!
И крики утихли. И не стреляли.
Поговорили, поговорили возбуждённо, будто расходились.
Теперь офицеры уже не
чинились, не сомневались, быстро надевали солдатские шинели, при первой
возможности выскользнуть. Надо было утром переодеваться сразу, гордость, уже бы
ушли, и причетник был бы не ранен.
Нечем ему и помочь,
прижимает подушку к плечу.
Но не успели застегнуть
шинелей — новый рёв и опять застреляли в дверь, теперь уже уверенней. Видно,
денщик сказал. Ужались по своим углам. Братья пожали друг другу руки.
Били, били, потом голос:
— Да может сами выйдут? А
ну, перестань стрелять!
Но сами входить опасались:
ведь первых нескольких снесут. Потому всё время и не врывались.
— А ну, выходи, кто там!
Ничего не оставалось. И
теперь — куда ж в шинелях? Стыдно, зачем и надевали? Сбросили солдатские, своих
не успели натянуть, вышли в одних кителях, трое. Капитан, штабс-капитан и
прапорщик. Всеволод палку забыл, без неё.
Отступя от двери шагов на
пятнадцать, плотным чёрным полукругом стояли рабочие, на рукавах пальто у всех
— красные повязки. Винтовки выставлены у всех «на изготовку»,
уж там какую. Подрагивают. На ком через плечо — пулемётные ленты, награбили в
складе.
Сразу все лица — в один глазоём, ни одно не рассмотрено, все запомнены навсегда, на
оставшиеся минуты жизни: больше — молодые, и все обозлённые.
А за ними — большая толпа, и
женщины, грозят кулаками через плечи передних, кричат:
— Бей кровопийц! — и
матерно.
— Сдавай оружие!
— У нас оружия нет, мы сдали
вчера.
Не верят. Настороженно
выходит вперёд один из эриксоновцев, эта фабрика —
тут рядом, и все они сколько же раз ходили тут мимо, в трамваях ездили и
встречались. И никогда офицеры не замечали столько к себе зла.
Подошедший обхлопывает офицеров по
поясам, по карманам. Удивлён, но оружия нет. Всё это
видят — и громче из толпы:
— Что с ними возиться?
Стреляй кровопийц!
— Отходи, не мешай!
— Довольно нами
покомандовали! Теперь мы покомандуем!
И обыскивавший вожак
отступает от обречённых.
И с новым напряжением — уже
не опасного поиска, но торжества, раздвигаются, давая место и другим желающим,
кто на изготовку, кто уже и целится. Но никто не
стреляет, видно ждут команды вожака.
Как сложна жизнь, но как
просты все смертные решения: вот — здесь, вот — сейчас. А больше всего
изумление: мы умирали за эту страну — за что она нас ненавидит?
Маленький Греве, мальчик перед взрослой толпой, замер. Всеволод
Некрасов цедил: «Идиоты проклятые...» А Сергей
вытянулся, развернулась грудь с георгиевским крестом, вздохнул последний раз —
не здесь он думал умирать, не так. Успел пожалеть стариков родителей, что в
одну минуту потеряют обоих сыновей — и обоих от русских рук. Но сказать убийцам
вслух — в оправдание, в задержку — ничего бы не мог найтись.
Но опережая команду —
прорезался новый крик — сбоку, с паперти полковой церкви:
— Стой! Стой, не стреляй!
И со ступенек паперти,
откуда хорошо видели, с десяток московцев сбежали
сюда — и расталкивая, расталкивая толпу, пробирались энергично — пробрались —
ворвались в полукруг между расстрельщиками и
обречёнными:
— Стой! Не трогай их! Это —
офицеры хорошие!
— Мы их знаем, не трожь!
А их самих офицеры не успели
и распознать.
Нет, уже не остановить:
— Отойди! — кричат
озлобленные красные повязки. — Не ваше дело! Отойди, и вас зацепим!
Но солдаты мешали собой. А
один крикнул:
— Калеку бьёте, герои
тыловые!
И вот это — дрогнуло по
кругу:
— Где калека?
— А вот! — показали на
Всеволода. Некрасова. — Вот! — и на ногу его.
Отдав винтовку, один из
рабочих подошёл и стал щупать ногу Всеволода через брюки, ниже, ниже. Крикнул
как о манекене:
— Верно! Нога деревянная!
И — застывший чёрный резкий!
полукруг как размылся, зашевелился, распался:
— Кале-ека...
— Ногу-то отдал...
— Чуть-чуть ошибка не вышла,
ишь ты...
Да ещё ж оставалось, кого
расстреливать, — стоял высокий открытый штабс-капитан и молоденький маленький
прапорщик, — нет, теперь и они были помилованы за ту ногу. Рассыпался полукруг
— и подошли как виноватые, подошли как бы уже друзья:
— Да шинелки-то
есть у вас? Вы ж обмёрзнете.
— Поди,
им шинелки принеси.
— Там — раненый у нас унтер,
— сказал Сергей.
— Сейчас мы его в лазарет! —
это солдаты-выручатели. Но совсем незнакомые лица, не
узнавали их братья.
— Да вы покурите, — сожаловала теперь толпа.
— Да садитесь
поешьте, самовар ваш стынет.
Но старший
из рабочих, чугуннорубленный, отречённый:
— Есть — некогда, рассиживать. Всех арестованных приказано представлять в
Государственную Думу. Собирайсь.