177
В кресле пересидевши ночь,
не выспался Шульгин, и утром горяченького нечего было
глотнуть, бездействовал разграбленный думский буфет. Но что-то заливало душу
настроение Французской революции.
К этому сравнению легко было
прийти, оно у многих на уме было уже вчера вечером, но сегодня захлёстывало с
новой силой. Из отдалённого хладнокровного читателя Шульгин был объят в
соучастника — а может быть и в жертву? — тех, оказывается страшных, дней.
Что вчера! Вчерашняя
вечерняя думская толкотня сегодня вспоминалась, пожалуй, как блаженная прореженность. Вчера только прорывались, а сегодня, уже не
зная задержки, пёрла и пёрла через входную дверь чёрно-серо-бурая бессмысленная
масса, вязкое человеческое повидло, — и бессмысленно радостно заливала всё
пространство дворца, для своего здесь бессмысленного пребывания. Вчера
потерянные солдаты по крайней мере искали тут ночного
крова, боялись возвращаться в казармы — но что сегодня? Все
помещения, залы до последнего угла и даже комнаты захватывала, забирала, в
движении и перемесе, — толпа, да тупая, просто сброд,
задавливающий всякую разумную тут деятельность, Россия осталась без
правительства, все области жизни требовали направления и вмешательства, — но
членам думского Комитета не только не оставлялось возможности работать, а даже
находить друг друга и просто передвигаться по зданию.
И обнаружил Шульгин, что у
этой массы было как бы единое лицо, и довольно-таки животное.
И он живо узнавал, что всё
это уже видел, читал об этом, но не участвовал сердцем: ведь это и было во
Франции 128 лет назад! И когда в Екатерининском зале молодёжь в группках пыталась
петь марсельезу, на русские слова и перевирая мотив, —
|
Отречёмся от старого мира, Отряхнём его прах с наших ног, — |
Шульгин слышал ту, первую, истинную
марсельезу и её ужасные слова:
|
Берите оружие, граждане! Вперёд!
И пусть нечистая кровь Заливает наши следы! |
И чья ж
предполагалась та нечистая кровь? Уже тогда показано было, что королевским
окружением не кончится.
А вот и у нас изорван в
клочья императорский портрет.
Отвращение.
Десять лет позади думской
трибуны висел огромный портрет Государя в полный рост, терпеливый свидетель
всех речей и обструкций, но всё же символ устойчивости государства. И вдруг
сегодня утром увидели: солдатскими штыками портрет разодрали — и клочья его
свисали через золочёную раму.
И эти несколько наглых
штыковых замахов вдруг поменяли всё восприятие: петроградский
эпизод не только не возвращался в колею, а может быть и правда был великой
революцией?
И ни весь думский Комитет,
ни сам Родзянко не могли охранить портрета и ничего остановить.
И толкнуло Шульгина: как было
в Киеве, всегда помнил он, 11 лет назад. Ворвалась в городскую думу толпа, там
преимущественно евреи, тогда солдаты не бунтовали, — и так же рвали все
портреты императоров, выкалывали им глаза. Какой-то рыжий студент-еврей пробил
головой портрет Государя, носил на себе пробитое полотно и исступлённо кричал:
«Теперь я — царь!» А укреплённую на балконе царскую корону изломали, сорвали и
бросили на мостовую, перед десятитысячной толпой.
В большом роскошном кабинете
Родзянки ещё отсиживались от этого людского затопа,
тут были все свои, тут можно было что-то и обсуждать.
Хотя ни к какому решению
прийти невозможно. Понятно, что надо действовать, не дать анархии развиваться,
но непонятно, что и как. Вторые сутки не переваривалось мозгами всё это
огромное, что свалилось на их головы, — гораздо большее свалилось, чем они
призывали, ждали, хотели.
Да — против кого
действовать? И кому действовать? Как и правильно предупреждал их Шульгин —
ломали, ломали копья во славу людей, облечённых доверием народа, достойных,
честных, талантливых, — а где они есть? Во Временном Комитете — как будто
верхушка Думы, а посмотреть — одна серятина, просто стыдно. Хорошо, это ещё
Комитет, не правительство, но кого же такого талантливого и облечённого возьмут
в правительство?
А на что годилась слоновья
туша Родзянки? Такой, бывало, упрямый против самого Государя — вот не мог
высадить из бюджетной комиссии каких-то самозванцев, проходимцев, совет
невыбранных каких-то депутатов, захватывали здание самой Думы.
И в отличие от них всех, ощущая
свою ещё молодость, тонкость, подвижность, себя — ещё киевским прапорщиком 11
лет назад, — Шульгин испытывал жажду отличиться от
здешней невразумятицы, действовать.
И тут он услышал разговор,
что звонили на рассвете из Петропавловской крепости, комендант выразил желание
говорить с членами Государственной Думы — и вот всё ещё не послали никого.
Услышал! — и в его романтической душе вся картина вдруг повернулась и переосветилась иначе: ведь если похоже на Французскую
революцию, то ведь и в этом похоже! Петропавловская крепость — это же Бастилия!
И у этой отвратительной толпы вот-вот зародится мысль — брать Петропавловскую
крепость штурмом! освобождать может быть несуществующих или немногих там
узников и казнить комендантскую службу. Так надо успеть деятельно
предотвратить этот ужас!
Вот и пригодилось, что он
тут ночевал, не зря мучился в кресле. И стал предлагать Родзянке и всем в
Комитете, чтобы послали — его. Спешил убедить, боялся, что пошлют не его. Но
все были так заморочены, что даже не оценивали важности шага, — кивнули охотно,
хорошо, что доброволец есть.
Выскочил на бодрый морозец,
не достегнувшись.
Прежде вот так поехать по
городу — ему бы никак не достать автомобиля. А сейчас — в одну минуту подавали.
Кажется — четверть автомобилей Петрограда стояла перед Таврическим, дожидая чести везти кого-нибудь. (А остальные три четверти
гоняли по городу со стрельбой и криками).
Но подавали — с красным
флажком и с торчащими штыками: ни крохотное местечко, где только можно было
уцепиться, не оставалось без солдата со штыком. И вот уже открывал Шульгину
дверцу какой-то расторопный офицер со снятыми погонами, приставленный от
Военной комиссии.
И знаменитый монархист
Шульгин сам не заметил, как поехал под красным флагом брать Петропавловскую
крепость.
Не поехал бы, если бы не
величие задачи и не аналогии. Но вся Французская революция раскатилась из-за
штурма Бастилии. Успеть предотвратить такое несчастное развитие. Политических —
выпустить на глазах толпы и показать ей пустые камеры.
Шульгин не узнавал улиц —
такие необычные фигуры, со множеством красных пятен от
бантов и повязок, необычное движение. По Шпалерной не
шли, но валили к Думе. Просто множество вооружённых людей, военных и невоенных,
безо всякого строя пешком, и на грузовиках.
Окружной суд ещё всё пышел — раскалённые развалины, пепел, дымки от залитого.
Погода была ясная,
морозно-солнечная, и с Французской набережной открылась сверкающая снегом Нева,
кое-где переходимая чёрными фигурками.
А с Троицкого моста — долгая
многоскладная серая крепостная стена Петропавловки с
куполами собора и вознесенным бессмертным золотым шпилем колокольни. И
императорский штандарт на одной башне, чёрный орёл на жёлтом поле: династия —
спит здесь.
Великий миг. Билось сердце.
За мостом уже виделся неподалёку,
голубел купол мечети. На открытом месте, по пути к крепости, густился митинг, и
студент с грузовика выкрикивал о свободе, свободе, свободе, — и все слушали как
долгожданное.
Но по мостику, ведущему
через канал к крепости, не шли. По ту сторону — парные часовые.
А возле них — дожидающийся
офицер. И не успел спутник Шульгина помахать носовым платком — как офицер уже
спешил навстречу:
— Как хорошо, что вы
приехали! мы вас так ждём! Пожалуйте, комендант вас ждёт!
Тут их догнал от толпы —
опять в офицерской шинели, а без погонов... Не было
места, но и он пристроился на подножке меж революционными солдатами.
Часовые глазели.
Въехали в наружные ворота.
Проехали под сводом Петровских.
У собора развернулись — и
подъехали к обер-комендантскому
дому.
Внутри — темно, узко,
старинная постройка.
Наконец и комендант,
генерал-адъютант, изувешан орденами, но не слишком
боевого вида, скорей рыхл. И с ним несколько офицеров. Все беспокойны.
Шульгин, узкий, стройный,
представился приятным тоном, что он — член Государственной Думы и — от Комитета
Государственной Думы.
И старый генерал в волнении,
совсем теряя осанистое достоинство службы и чина, убеждал молодого депутата с
острым взглядом и острыми усиками:
— Господин депутат...
Пожалуйста, не подумайте, что мы против Государственной Думы. Наоборот, мы
очень рады, что в такое опасное время есть хоть какая-то власть... Мы отклонили
пригласить сюда отряд генерала Хабалова... Но как смотрит Государственная Дума?
Разве то, что находится в Петропавловской крепости, не должно быть охранено? У
нас — драгоценный собор. У нас — усыпальница всей династии. Монетный двор.
Наконец, арсенал. Невозможно же, чтобы толпа сюда ворвалась! — и что же могут
наделать? Какое бы правительство ни было — но оно будет это охранять. И наш долг
присяги — охранять, мы не можем впустить...
Простые ясные соображения. А
в Комитете не об этом думали, а только: присоединить Петропавловку к народу!
Но Шульгин имел довольно
смелости и не довольно над собою контроля, чтоб ответить уверенно:
— Ваше превосходительство!
Не извольте трудиться доказывать то, что ясно каждому здравомыслящему человеку.
Поскольку вы признали власть Государственной Думы, а это главное, — то я от
имени Государственной Думы подтверждаю вам и даже лично настаиваю: что крепость
со всем тем, что в ней есть, должна быть охранена во
что бы то ни стало!
Генерал просветлел,
приободрился, благодарил:
— Спасибо, господин депутат.
Теперь мы спокойны и знаем, чего держаться. Но не могли бы вы оставить нам это
в виде письменного приказа? Быть может нам придётся
предъявлять, доказывать...
Смелость Шульгина не имела
границ, он тут же сел к столу и написал такой приказ коменданту крепости:
охранять её всеми имеющимися силами и не допускать никакого вторжения
посторонних.
Однако тут и высказал свою
нетерпеливую мысль, с которой едва удержался не начать при входе: отчего
погибла Бастилия. Надо публично выпустить политических — и показать пустые
камеры представителям внешней толпы.
Генерал с офицером
удивились: какие политические?! Тут вообще никаких
узников нет совсем.
Облегчённо удивился Шульгин:
совсем нет узников?! Но — так считается всеми, что есть, так все полагают. Вся
эта грозная крепость средь города со страшной её памятью — не заключала ни
единого узника??
Кроме тех девятнадцати
мятежных солдат-павловцев, приведенных позапрошлой
ночью. И комендант сам рад их выпустить, не знает, что с ними делать.
— Так неужели же ни одного
политического?!
Ни одного! Ещё был — генерал
Сухомлинов, военный министр. Но и он освобождён
поздней осенью.
— Неужели так-таки все
камеры и пусты?
— Все. Вы можете убедиться.
Девятнадцать павловцев генерал готов был выпустить сию же минуту. Но вот
показывать камеры делегатам из толпы он считал унизительным и невозможным, даже
для самого младшего своего офицера.
И у Шульгина не хватило
настойчивости убедить.
Тем временем старший офицер
просил его сказать речь гарнизону крепости: что Государственная Дума требует
исполнения дисциплины.
Что ж, можно.
На обширном дворе близ
колокольни, там, где расчищен снег, было выстроено несколько сот солдат, в полукарре. Что-то много.
И только тут догадался
Шульгин: офицеры боялись не внешнего приступа, но именно этих, собственных
солдат. Правда, неуютно быть в запертой крепости с непонятными солдатами, в
такое время.
Щурились при ярком свете на
Шульгина солдаты. И он на них щурился. И сейчас не показались они ему такими
тупыми и безнадежными, как те в Таврическом. И оказалось совсем не трудно
говорить речь перед безответным строем, без других перебивающих ораторов. Звучал
только его одинокий высокий не сильный голос.
Он напоминал, что идёт
война. Что немец только и подстерегает, чтобы на нас кинуться. И если чуть
ослабеем — он сметёт наши заслоны, и вместо свободы, о которой мы все мечтаем,
получим немца на шею. Армия же держится дисциплиной, и надо повиноваться своим
начальникам. Ваши офицеры в полном согласии с Государственной Думой, и я отдал
им приказ: защищать крепость во что бы то ни стало!
(Хорошо
прозвучало: «я отдал приказ!». Ах, что делает революция!)
Кто-то крикнул:
— Ура товарищу Шульгину!
Уже и сюда проникло.
Но громкого единого «ура» не
разразилось.
Попрощался с офицерами — и в
автомобиль. Крепость спасена!
(Ах,
упустил подхватить ещё одно яркое впечатление: посмотреть Трубецкой бастион! Уж так
торопился в Таврический, казалось надо присутствовать там).
На подножку опять вскочил
тот делегат толпы, офицерская шинель без погонов.
За мостком он с подножки
автомобиля держал речь к толпе — что Петропавловская крепость тоже за свободу.
И толпа кричала «ура!».
Тут же подъехали грузовики
со многими штыками и щёлкая затворами: почему
Петропавловская крепость не поднимает красного флага? Грозили открыть военные
действия.
Сопровождающий перепрыгнул
туда, на их мотор, и кричал, что вот член Государственной Думы, и уже обратил
крепость за свободу и народ. Да сейчас поднимут и красный флаг, просто не
успели!
А Шульгин укатывал — снова
через Троицкий мост, и по набережной. И по той же взбаламученной, вооружённой
Шпалерной.
Перед дворцом толпа стала ещё
больше и гуще. Мешались воинские строи. Что творилось, что творилось!
Кое-как пробивался,
пробивался через вестибюль, через внутреннюю толчею — в кабинет Родзянки. После
всей этой дичи счастье оказаться среди своих: прежде —
чужие депутаты, как сослуживцы, теперь — друзья, которые жили когда-то вместе
со мною на одной хорошо устроенной планете.
Тут слушали его рассказ со
вниманием и одобрением.
А непроницаемый Некрасов с
неподвижным взглядом, из-под неподвижных, как наложенных, усов вдруг выразил:
— Вот хорошо. Теперь из
Петропавловки да запалить бы Адмиралтейство. Кинуть туда снарядов дюжину.
Шульгин обернулся резко, как
укушенный. Здесь — он такого не ждал.
— Как? Мы, Дума, слава Богу,
ведь не делаем революции?
И поворачивался дальше,
дальше, по Шидловскому, Коновалову, Ржевскому, самому Родзянке.
Но никто не мог его
поддержать, потому что никто уже и сам не понимал.
А Некрасов, вчера на частном
совещании требовавший военной диктатуры против беспорядков, теперь возразил
невозмутимо, не вспыхнули синие глаза, не вспрыгнул голос:
— А — что же мы делаем? Мы и
захватили власть.
— Позвольте, господа, я
ничего не понимаю! — звонко надорванно вскричал
Шульгин. — Мы были против министров — но когда же мы стали против русских
военных властей!
*
* *
Отступление невозможно. Или свобода
или смерть. Враг беспощаден. Только путем революционной борьбы, а не погромами
и пьянством будет достигнута желанная цель народа.
Что нужно делать теперь солдату?
Захватить в свои руки все телеграфы, телефонную сеть, вокзалы, электрические
станции, Государственный банк и министерства. Не расходитесь по казармам, ждите
листков! Да здравствует вторая революция!
Петербургский Межрайонный Комитет
РСДРП
Петербургский Комитет
Социалистов-Революционеров
*
* *