182
* * *
После ночного ухода из
Ораниенбаума главных сил пулемётных полков — там начался погром винных
погребов, магазинов, лавок и беспорядочная стрельба, — на
двое суток.
А пулемётные полки всю ночь
пешком двигались на Петроград, прихватывая ещё и попутные гарнизоны.
* * *
В конце ночи и ещё рано
утром всё громили гостиницу «Асторию», осталось там и
выпить, и вещами поживиться.
В одном номере жила княгиня
Нарышкина с сыном, недавно из Италии, при них — учитель сына Марк Слоним,
студент и эсер. Ворвался к нему в номер матрос, схватил со стола часы. Кинулся
Марк: «Это мои часы!» Матрос: «Да ну?» В грудь толкнул студента, а часы брякнул
об пол и ногой раздавил. Другие матросы загоготали, а Марк
вскричал в отчаянии: «Да ведь — революция! Что же ты делаешь?!» Тут
вбежал ещё один матрос — и оказался из его подпольного кружка, Марк им этой
зимой разъяснял революцию. Примирил. Марк им: «Что же вы делаете? Здесь
иностранцы живут! Нельзя, скандал!»
Итальянцы, чтоб уйти из
громимой гостиницы к себе в посольство, через площадь, собрались кучкой и на
палке несли большой итальянский флаг.
В отпуску
в Петрограде, жил в «Астории» и генерал-лейтенант
Маннергейм, начальник 12 кавалерийской дивизии. Переоделся в штатское пальто,
меховую шапку, снял шпоры с сапог — и беспрепятственно вышел из гостиницы.
Перешёл к промышленнику Нобелю, который его и спрятал.
В гостинице многие стёкла
выбили, а отопление прекратилось.
* * *
Ещё до света у пекарен опять
стали жаться хлебные хвосты.
* * *
Перед рассветом группа солдат-московцев возвращалась из центра к себе в казармы на
Выборгскую. Навстречу увидели и узнали молоденького
прапорщика их батальона Кутукова, переодетого в
солдатскую шинель, — спасался из казарм от расправы.
Не тронули.
* * *
Ночную телеграмму царя, что
отставка правительства не принята, так и некому было вручить: министры не
дождались, разбежались. Только утром позвонили с телеграфа Покровскому домой и
ему передали.
* * *
Всю ночь и утром ещё горел
Окружной суд. Проваливались потолки, с треском взбивались столбы искр. В свете
зарева ярко были освещены склады Главного Артиллерийского Управления. Любители
поживиться не дремали, таскали оттуда ящики, разбивали топорами. Вот ящик
солдатских перчаток. Хватают их. Не лезут на руку — выбрасывают на панель.
* * *
Баррикада в начале
Сергиевской у Литейного — не настоящая, а так,
натащили орудийных передков, деревянных ящиков, нет высоты и заборности. Рядом поставили две пушки. Около них стоят
несколько солдат, позируют фотографу. Торчит из баррикады один обвисший красный
флаг.
Никому не понадобилась.
* * *
За ночь выспались и с утра
опять вываливали на улицы, собирались вооружёнными отрядами на поиски врагов
революции. И освобождённые вчера уголовные — кто уже переоделся солдатом, кто
обзавёлся винтовкой, — и с каждым часом всё смелей.
И снова, на чём кончили
вчера вечер: арестовывать, грабить, поджигать, пить, мстить и убивать, — на
всём раскиде города не было им никакой преграды. Все
власти сметены, все связи порваны, все законы потеряли силу. И во всём городе
каждый может охранить только сам себя и ожидать нападения от каждого.
Охотников грабить — и в
населении оказалось много. Но после вчерашних погромов двери и окна многих
магазинов наглухо забиты досками. А в зеркальных стёклах витрин, там и здесь, —
пулевые лучистые дырочки.
* * *
На Неве у Франко-Русского
общества чинился крейсер «Аврора». Утром рабочие ворвались в него — и крейсер присоединился.
Захватывали ружья, револьверы, пулемёты. Командир крейсера капитан 1 ранга
Никольский и два старших офицера были выволочены на берег и убиты. Старшего
лейтенанта Аграновича ранили штыком в шею.
* * *
После того что вчера
разоружили кадетёнышей Морского корпуса, на Васильевском
острове остался непокорённым лишь Финляндский батальон. Утром прорвалась толпа
и в его двор. Убили полковника и капитана, мешавших
сдаче. На просторном дворе — движенье во все стороны, на всех этажах открыты
окна, полные солдат. Крики, шум. Из окна второго этажа студент в смятой фуражке
на лохматой голове кричит, почти никому:
— Товарищи солдаты! Царское
правительство помещиков и капиталистов свергнуто! Вас больше не пошлют убивать
ваших братьев рабочих, как в Девятьсот Пятом. Но
вместе с ними — к светлому будущему!
Надоумились, что надо снимать
полицейских с крыш и чердаков, — и толпа вооружённых солдат ринулась через
ворота. Пробегали мимо офицерского собрания — показалось, что оттуда стреляют
(пуля, ударяясь о стенку, сильно хлопает и подымает дымок, похожий на выстрел).
Стали палить в верхние этажи. Из чёрного хода выскочила перекошенная прислуга:
со вчерашнего дня ни одного офицера в здании нет!
Тем временем набралось в
батальоне желающих идти с музыкой по Большому проспекту. Выступили с оркестром
— но на проспекте утеряли строй, смешались с толпами, а куда дальше и что
делать — никто не знал.
* * *
С утра возобновились поиски
городовых. Врывались в дома, в квартиры, искали по доносам и без них. Убегающие по улицам ломились в запертые ворота. Ведут
арестованных городовых, околоточных, переодевшихся в штатское, — кто в
извозчичьем армяке, кто в каракулевом жилете, кто и вовсе не переодевался, а в
чёрной шинели своей, с оранжевым жгутом. Кого привыкли видеть важными, строгими
— идут растерянные, испуганные, с кровоподтёками, в
царапинах, побитые.
Вот — старый,
широкошеий, шинели надеть не дали. Баба кричит: «Нассать ему в глаза!»
Ведут с избытком радостного
конвоя, человек по пять на одного, винтовку кто на ремне, кто на плечо, кто на изготовку, а ещё кто-нибудь самый ярый — впереди с
обнажённой шашкой, и отводит прохожих. И мальчишки с палками.
Из толпы — враждебные крики.
* * *
Волокли за ноги по снегу
связанного городового. Кто-то подскочил и выстрелом кончил его.
* * *
На Васильевском острове
везли городового на санях, ничком привязанного, а размозжённая нога его
бескостно болталась и кровянила. С двух сторон сидело
по солдату, и один из них прикладом долбил городового по шее. Озверелые бабы догнали и стали у привязанного уши отрывать. (Из
Ремизова)
* * *
А пристав 1-го
Адмиралтейского участка Эгерт сумел по утреннему
безлюдью довести до Думы группу городовых строем, спасаться под арест.
* * *
Какие полицейские участки
ещё не были сожжены вчера — те горели теперь. В костре перед участком горят
стулья, горят бумаги, пламя подхватывает их вверх. Через разбитые окна
выбрасывают ещё новые бумаги, а кто-то длинной палкой размешивает их в огне. Из
толпы кто глазеет, кто греется, приплясывают
мальчишки, хлопая на себе пустыми рукавами материных куртеек,
весёлая возня.
Из домов, соседних с
пожарами, невольные беженцы с пожитками кочуют в другие дома. Только у таких и беда.
* * *
Ещё кое-где костры — около
квартир полицейских приставов сжигают выброшенную утварь, мебель.
На Моховой из окна пристава
грохнули на мостовую рояль, а тут доколачивали прикладами.
Оратор, стоя на ящике,
просит товарищей военных не бросать в костёр патроны, они ещё понадобятся в
борьбе с контрреволюцией. Но уж как начали забаву — оторваться нельзя, и все
бросают. Патроны взрываются с треском и заглушают оратора.
* * *
Что пошло в красное: и большие полотнища, и разорванные полоски. И
комические носовые красные платки с белыми каёмками. Цепляют красное
на шапки (тогда кокарда), на грудь, на рукав, на штык, на саблю, на палку
(тогда флаг), вяжут на шею, на плечо. Банты, бутоньерки, репейники,
ленты.
Штатский — ещё может
пробираться без красного, и то стыдят, но военный, похожий на офицера, — никак.
Офицеру вообще опасно появляться на улице.
* * *
У офицера, воспитателя
пажеского корпуса, отобрали на улице шашку и, по его требованию, выдали ему расписку.
Всё равно опозорен.
А чаще безо всякой расписки:
отберут шашку — а заодно бинокль и портсигар.
* * *
Везде — весёлое гулянье.
Какие только есть в Петрограде солдаты, 160 тысяч, — кажется, все здесь. И
обыватель весь! Солдаты целуются с народом — публика плачет. И никто не молчит
— но все говорят, но кричат, но беснуются радостно! Наступило несравненное
вселенское торжество! Оно взмывает души, оно не позволяет человеку оставаться
вне толпы. (Ещё потому, что в одиночку — нет уверенности: а вдруг всё назад
повернётся?) Оно несёт людские толпы по улицам.
А восполняя медленность
человеческих тел — во все стороны бешено носятся грузовики и легковые
автомобили. Грузовики переполнены вооружёнными:
рабочие, солдаты, матросы, студент в экстазе, а то и барышня, а то и офицер с
крупным красным. Человек по тридцать впритиску и ото
всех торчат штыки — через борта и вверх, и ещё на подножках стоят с винтовками.
И ещё торчат из кузовов кровяные флаги, по три и по четыре. А на некоторых —
пулемёты. А то, опершись на кабину, какой-то дурак целится вперёд из револьвера.
А вот ломовики и извозчики —
совсем исчезли с улиц. Нету.
* * *
Но вот провозят и в санях —
арестованного полковника. Вокруг — солдаты на конях.
* * *
Николаевский вокзал немного
громили, и он немного загорелся. Вели двух жандармских офицеров, будто бы
пойманных при поджоге, — и конвой солдат охранял их от растерзания. Над
Знаменской площадью свистят пули, неизвестно откуда и куда. Кассы закрыты, а
поезда отходят, можно ехать.
* * *
Да везде много, бесцельно
стреляют, везде ходить опасно. Стреляют из озорства. И чтобы дать выход
нервному возбуждению. Довольно одному солдату нечаянно нажать курок, как
перепалка охватывает целый квартал. Есть раненые шальными пулями в хлебных
хвостах. Стреляют в воздух в виде салютов. И — «довольно, повоевали!» И — в
землю из револьвера, под ноги прохожим. Стрельба до помешательства. Только
слышно, как пули везде летают, многие рикошетом от стен, с непривычки ничего не
понять, прячутся от пуль за тумбами объявлений. От непонятных близких выстрелов
все взвинчены. Толпа в любую минуту мечется от восторга к страху и ненависти.
Все уверяют и уверены, что
это городовые: попрятались по чердакам и перебираются с крыши на крышу
неуловимо, оттого всякий раз стрельба с нового места. Все тревожно поглядывают
вверх на чердачные окна каждого большого дома. Стоит кому-нибудь указать вверх
пальцем — и уже все требуют обстрела и обыска этого дома.
* * *
Шёл офицер в полной форме и
без красного. Чернь загнала его с улицы на лестницу дома — и там застрелила,
забрызгав стены кровью и мозгами.
И эта же толпа этих же офицеров
в июле Четырнадцатого несла на руках по улицам!.. А ведь та самая война и
продолжается.
В толпе человек перестаёт
быть самим собой, и каждый перестаёт думать трезво. Чувства, крики, жесты —
перенимаются, повторяются как огонь. Кажется: толпа никому не подчиняется? — а
легко идёт за вожаком. Но и сам вожак вне себя и может не сознавать себя
вожаком, а держится — на одном порыве, две минуты, и растворяется вослед, уже
никто. Лишь уголовник, лишь природный убийца, лишь заряженный местью — ведёт
устойчиво, это — его стихия!
* * *
Стали выходить на улицу и
военные оркестры. Больше всего пристрастны теперь — к
наспех разучиваемой марсельезе. А за ними вослед — солдаты, где строем, а где и
толпами. Встретятся два шествия — салютуют друг другу выстрелами.
* * *
А на Невском! Знал Невский
трамваи, извозчиков, богатые автомобили, богатых пешеходов, знавал при
волнениях пешие и конные массы — но никогда не видывал такого: носятся и
носятся гигантские ежи из штыков, фыркая и визжа, обгоняя друг друга и разминаясь
при встречах, и нагуживая тревогу, и заворачивая, и
заворачивая со скрежетом — вакханалия больших ежей! Невиданные моторные силы
вырвались из подземного рабства — и резвятся, и неистовствуют, обещая ещё
многое, многое показать.
Вожаков — как будто нигде
никаких, всё совершается само.
А на тротуарах — масса
вооружённых штатских — с берданками, винтовками, саблями, пулемётными лентами
наискось через плечо. Все расцвечены красным, разговаривают с незнакомыми, рассказывают новости из разных концов города,
умиляются. Передают, какие полки присоединились к Думе. Гадают, где теперь царь
и что будет дальше. Интересно!
* * *
К офицеру петроградской автомобильной части приехал с фронта в отпуск
его брат, тоже офицер. А тот имел в распоряжении легковой автомобиль, решил
прокатить гостя по городу. Помчали. Радостно и жутко, мелькают штыки с красными
флажками. Но из-за встречного в лоб автомобиля пришлось остановиться, а оттуда
навели на них винтовки: «стой!». Юноша лет 16, весь красный, глаза бешеные,
соскочил оттуда, и сюда, и револьвером ко лбу. А серьёзный студент из того
автомобиля: «Господа офицеры, предъявите удостоверение, для кого вы работаете?»
Перед дулом безумного офицер-хозяин: «Едем получить такое удостоверение, не
знаем, где выдаются». Студент с красным флагом пересел к ним
и понеслись в Михайловский манеж. Там бродят солдаты всех частей. Штатский в
пенсне из-за стола властно: «Вы приехали предложить свои услуги народу?» И
повезли их в Таврический — но
остановились на углу Литейного и Бассейной: громят
винный погреб Баскова. Там толпа, из решётчатых дверей одни поднимаются по ступенькам сильно выпивши, другие теснятся в очереди с
горящими глазами, третьи уговаривают их «не идти на гибель». Поручили братьям-офицерам:
утихомирить тут.
* * *
С 10 часов утра по всему
городу развозят в грузовиках кипами, раздают и сверху разбрасывают 1-й номер
«Известий Совета Рабочих Депутатов» за вчерашнее число — напечатали его,
наверно, сотни тысяч. Остановится грузовик, трепеща корпусом, — и к нему
тянутся руки, и сверху бросают пуки и отдельные листы, и гонятся за ними, рвут
из рук, подхватывают со снега. И потом по улицам все читают единственную эту
газету. А там всего-то — воззвание СРД, вымученное литературной комиссией.
Несравненно меньше пошёл
машинописный, со стеклографа, текст первого воззвания Временного Комитета
Государственной Думы: что создаётся такой и взял ответственность, — читали его
студенты вслух, тоже с автомобилей.
* * *
По Садовой
едет автомобиль и объявляет, что следом за ним идут три новых присоединившихся
батальона. Дикий энтузиазм, крики! По краям панели становятся ждать.
Но батальоны что-то не идут.
* * *
Во многих казармах
расстроилось питание. Солдаты бродят по улицам уже и с тоской — ищут, чего бы
где поесть.
Так вот ходят целый день,
многие и без оружия, с пустыми руками. То готовы — ещё
чего-нибудь отчубучить, а то робеют: чего наделали? Ещё и в казармы ли пустят
назад, а ну опять будут вольные выгонять.
* * *
Вышел Ваня Редченков за казарменные ворота, осмелился. И сразу видит:
стоит пустой грузовик, а подле него вертится совсем пьяный матрос. На шнурке
через плечо у него шашка без ножен, в руках револьвер. Увидел Ваню, обрадовался,
закричал, зазвал:
— Товарищ! Р-р-р-р-р! — рукой показывает, как мотор заводят. — Р-р-р-р-р?
— Я не шофер, — обмялся
Ваня. — Я вообще тут человек новый, не знаю.
Матрос и слушать не хочет,
своё показывает, дёргается, уже гневен:
— Р-р-р-р-р!..
Но тут шнурок у него
оборвался, и сабля зазвякала по льду мостовой. Кинулся он за саблей — а Ваня в
ворота убег.
*
* *
|
Выходи, простой народ! Раскидали всех господ! Со свободы стали пьяны, Заиграли в фортепьяны! |