184
Мозг императрицы и всегда
работал по ночам, она и в ровные дни часто ждала сна до трёх, а то и четырёх
часов ночи, — так когда уж там она заснула сегодня? А
поднялась рано, предписанья врачей лежать с утра перестали быть законом,
события звали к необычным действиям и решениям.
Но всегда прежде, при
отлучке Ники в Ставку, у неё были проверенные приёмы действий: узнать у Друга
правильное решение, затем встречаться с министрами, внушать им эти действия и
длинными письмами Государю повторять ту же работу.
А вот наступили события,
превосходящие по грозности всё предыдущее, — но не жил уже Друг, и ни одного
министра нельзя было вызвать, потеряны все связи, — и письма Государю писать
было некуда, и ещё неизвестно, что мог принести его приезд сюда будущей ночью:
через кого же он будет повелевать событиями?
Государыня была полна самой
мужской решимости и готова к самым мужественным действиям — и тут-то ощутила,
что не может без мужской руки и поддержки, — а не было такого человека рядом во
всей её свите, и все старшие генералы и полковники были лишь подчинённые её, а
поддерживающей руки — не было.
Нет, была!
— флигель-адъютант Саблин, не просто флигель-адъютант, но «совсем наш» (как
установили когда-то вместе с Другом), «один из двух честных друзей»
(первая — Аня), часть всех нас, почти член императорской семьи и одинаково на
всё смотрящий, тёплое сердце, добрый взгляд, делил все радости и горести,
спутник по лучшим дням яхтенных поездок, спутник Государя в Ставке, правда
молод, но государыня руководила им все годы. Сам он не женат, без близких и друзей, и
всегда говорил, что никто ему не ближе царской семьи.
Но вот, в Петрограде рядом,
где же он был вчера весь день? отчего не примчался, когда увидел разворот
событий? Государыня ждала его до позднего вечера, а он вовсе не появился. Это
вызывало изумление: что такое непреоборимое могло ему помешать?
Сегодня рано утром она вошла
в красную гостиную, где ночевала Лили Ден, ещё не
вставшая, — и просила её тотчас звонить Саблину, узнать, отчего не едет.
И Лили дозвонилась быстро, и
Саблин оказался дома, и Лили передала ему, как государыня нуждается в его
поддержке и ждёт, — но Саблин отвечал, что весь дом окружён пожарами, и улицы
бдительно охраняются восставшими матросами — и нет возможности ему приехать.
Во флигель-адъютантской
форме? Но он мог бы пройти в штатском? Отказ был ошеломляющий. У государыни
усилилась нездоровая краснота лица, она приложила руку к своему расширенному
сердцу и держала так. Кто угодно мог так отвильнуть! — но не родной Саблин!
Тем временем, пользуясь непрервавшейся службою телефона, Лили успела позвонить и к
себе домой, поговорила с няней, узнала про сына, и ещё позвонила нескольким
знакомым — и собирала сведения, что они знают о событиях, видят вокруг себя.
Все сведения были ужасны: город — погиб, никаких старых властей нет, никто не
знает и о верных войсках, — но уже знают, что Родзянко в Думе объявил создание Временного
Комитета, управляющего событиями.
Это последнее как раз
понравилось государыне: значит, в последнюю минуту Дума оценила опасность,
вызванную ею же самой, и очнулась. Ведь уже есть и какой-то комитет
социалистов-революционеров, не признающий Думы. Так в грозные часы мятежа и
хаоса даже эти думские типы были более своими, с ними всё же можно
разговаривать каким-то человеческим языком. Линевич, посланный к Родзянке, ещё не возвратился. И — как его
встретит Родзянко?
С Виндавского
вокзала дозвонился граф Апраксин: он ночевал в городе, сейчас до вокзала мог
добраться только пешком, весь город в руках революционеров.
От больных детей всё
скрывали, они не знали, что творится. Дети и досейчас
не знали, что с вечера всё качается на острие: уезжать им или не уезжать.
Несколько раз за бессонную ночь государыня склонялась то в ту, то в другую
сторону.
Покусывая губы, она ходила
теперь по комнатам, то к больным, то от них.
Она любила ответственность и
всегда любила свои определительные суждения, свои безошибочные решения, — но
сегодня этой ответственности оказалось слишком много с неё! Если больны были бы
только дочери и Аня, не сын, — она может быть решилась
бы ехать. Но как рисковать наследником, обмётанным сыпью, в жаре, с кашлем, с
больными глазами, — как можно рисковать этой сгущённой надеждой династии и
России?
Может быть, и эта болезнь
детей на благо, кто знает Божью волю? Может быть, их болезнь — спасение: что
нельзя покуситься на них?
Никогда так тяжело не
ощущала она, что можно и не знать, погоняемой минутами, какое решение
правильное и неправильное, вот утекало между пальцами! Вот сейчас — она
спросила бы Государя и мужа и без спора бы поступила, как он велит, но именно
сейчас он в пути, и связь прервалась.
И куда срываться ехать, если
он следующей ночью приедет сам?
Странно другое: что с
позавчерашнего позднего вечера и вчера целый день она бомбардировала его
отчаянными телеграммами — а он, так отзывчивый на каждое её слово, — не
отозвался, что слышит её тревогу.
Но впрочем, конница из Новгорода
(идёт? уже подходит?) — это и был его лучший ответ.
Не предполагая, как рано
государыня бодрствовала, лишь в 10 часов утра попросили у неё приёма Бенкендорф с генералом Гротеном.
Их городские сведения были:
ночной звонок генерала Хабалова из Зимнего дворца и тяжёлое положение верных
войск. А доклад их был: что по указаниям Воейкова они
ещё с вечера, не докладывая государыне, вели подготовку её собственного поезда
— и сейчас всё готово к погрузке и к отъезду, если она прикажет!
О-о! Снова и мучительно
требовали от неё этого решения!
Нет! Окончательно — нет! Это
губительно для детей. (И сколько б ещё хлопот эвакуировать капризную Аню со
всей её докторской свитой.) Они будут ждать здесь приезда Государя. Всего
осталось уже меньше суток.
Но — преодолела
брезгливость. И поручила Бенкендорфу телефонировать
Родзянке, напомнить ему о болезни наследника и просить о защите императорской
семьи.
В Царском Селе было уже
неспокойно. Целыми отрядами и одиночками появлялись офицеры и солдаты, бежавшие
из революционного Петрограда, — рота волынцев,
смешанная группа из Петроградского полка, — но и в здешних полках они не
находили приюта и маршировали дальше, в Гатчину. Запасные батальоны
императорских стрелков — каково! — уже тоже волновались, от их казарм слышались
выстрелы, а то музыка и песни. Говорили, что есть стычки между разными,
желающими и не желающими бунтовать. Говорили, что появились из Петрограда
революционные автомобили. (Правда, передал во дворец в
успокоение комендант Царского Села, что царскосельская
артиллерия не имеет снарядов. Каково?? И это — успокоение? Да — чего же мы боимся?)
Вернулся Бенкендорф
от телефона. Родзянко ничего не обещал, а передал всего лишь: «Когда в доме
пожар — то больных выносят в первую очередь».
О Боже, как безжалостно! какие
страшные слова! Призрак того же решения — срывать больных — наступал опять.
Комендант Гротен, видя
мучительные колебания императрицы, предложил: в усиление конвоя и Сводного
полка ввести во дворец также и гвардейский экипаж.
Императрица просияла и тотчас
согласилась. Изо всех гвардейских, любимых и подшефных частей императорской
семьи — гвардейский экипаж был самым любимым, в сердце близким всей семье.
Младшие здоровые дочери,
услышав, что вводят экипаж, ликовали: «Это будет совсем как на яхте! Уютно!»
Тут доложился императрице
граф Апраксин. Он пробрался из Петрограда в штатском, без придворных регалий.
После гнева государыни три
дня назад Апраксин держался настороженно. (Он не был уверен, не ждёт ли его
увольнение.) Но картины безумной столицы стояли перед его глазами, и тем
поразительней было ему, что здесь, во дворце, как будто ничего не изменилось. И
с новым напором он взялся убедить государыню в растущей опасности, которая
может нахлынуть в любую минуту сюда. Он несомненно
считал: срочно уезжать, и вот куда: в Новгород!
По усталому красноватому
лицу императрицы, от многих болезней и всегда старше своих лет, а за эти дни
ещё порезчавшему, — при слове «Новгород» прошла осветка. На это и рассчитывал Апраксин:
— Именно в Новгород, который
так предан династии, Ваше Величество! Где-то должно открыться такое чистое
место, куда соберутся верные люди, откуда начнётся сопротивление. И уж во
всяком случае там будут в безопасности августейшие
дети. Это стоит того, чтобы рискнуть перевозить и больных!
Просветилась улыбка славного
воспоминания на удлинённом твёрдом лице императрицы, твёрдая, как все её
улыбки. Но уже в улыбке было и отрицание. Она уверенно покачала головой.
Граф не представляет, как
опасно перевозить больных в таком состоянии. Но в этом нет уже и необходимости:
сам древний Новгород идёт к нам сюда, на выручку.
Но — как дожить до этой
выручки? и до приезда императора?
Государыня ходила по
комнате, растравленная сомнениями. Ей нужна была мужская поддержка, не
подчинённые лица, — сейчас, сию минуту! Она не выдерживала больше бремени
решений — не только ведь за семью и за свой дворец, но и за Петроград,
оставленный на неё!
И — почему же не шёл, ничем
не проявился, не дал о себе знать, не запросил приказаний тут же в Царском Селе
сидящий Павел? Старший из великих князей! Старший из генерал-адъютантов! Так ли уязвлён
долголетней семейной обидой? Так ли отвержен царским
запретом после убийства Друга?
Уже несколько дней шло
молчаливое соревнование самолюбий — императрицы и Павла — кто первый уступит?..
Но ведь он же — инспектор
гвардии! но ведь он — даже обязан! Если гвардия не подчиняется ему — пусть едет
на фронт и оттуда привозит верных.
Поделилась с Лили — и та
подала золотую мысль: а может быть великий князь Павел
Александрович не смеет нарушить этикет? просто не смеет первый
обратиться?
Ах, вот как? Так это
открывало возможность императрице обратиться первой, это слагало запрет:
— Лили, милочка, позвоните
великому князю от моего имени и скажите, что я прошу его немедленно прибыть сюда,
во дворец.
Но не успело полегчать от этого решения, ещё не было ответа от Павла —
была половина двенадцатого, — снова пришёл комендант Гротен и доложил: с
железной дороги передали, что через два часа все пути будут отрезаны и
прекратится всякое движение.
Два часа! — так если даже и
решиться ехать, то уже и не успеть собраться!
Петля стягивалась!
Как — решиться? Как верно?