186
Вот чудо — произошла!! И до
того мгновенно, что не могло вместиться ни в какую голову: гнетущая
трёхсотлетняя власть отпала с такой лёгкостью, будто её и вовсе не было! Ещё
вчера вечером нельзя было понять всего значения. А сегодня утром проснулись и
узнали, что революция уже везде победила — сама собой, неслышно, как может
выпасть ночной снег, всё царственно украшая. В столице — уже по сути всё и
совершилось. Если нужна была оборона, то где-то уже за пределами города.
Конечно, вся остальная Россия ещё лежала во тьме и неясности — но вот уже
адмирал Непенин телеграфировал из Гельсингфорса,
что весь Балтийский флот присоединяется к революции.
Такая бескровность победы! —
невероятный праздник! Что-что, но сопротивление царского режима всегда
ожидалось долгими смертными боями. От неожиданности победы Андрей Иваныч ощущал в душе и радостное свечение, но и тревожное
разрежение. Настолько хорошо, что уже и тревожно, что уже и быть не может так.
Да неужели только позавчера
они стояли со Струве на Троицком мосту — и поминали революцию как
фантастическую и даже нежеланную невозможность?
А сегодня утром у того же Винавера собрался на завтрак кадетский ЦК и обсуждали: как
бы революцию примедлить. (А —
стремиться ли к сохранению монархии? Пока не
голосовали, но Милюков настаивал: сохранить, Винавер
уже сильно колебался.)
И многие члены Думы
пребывали в этой душевной взлохмаченности. Слонялись по Таврическому — нет,
пробивались локтями по своим привычным помещениям — в
робости, растерянности, непонятном состоянии, когда не знаешь, как себя вести.
Сколько
раз в костюмной тройке, крахмале и галстуке пересекал Шингарёв этот обычно пустынный
Екатерининский зал, иногда с подбавкою разряженной публики с хор, проходил,
всегда привязанный сердцем к нуждам огромного, прямо не видимого, обобщённого
народа, о котором были и все мысли, и все речи, — а никогда не грезилось, что
этот народ и сам явится в Таврический дворец — несколькими тысячами, десятком
тысяч.
Бесконечно трогательно было видеть вчера вечером поздно, как разрозненные
солдаты постепенно составляли винтовки по нескольку в пирамидки, постепенно
опускались на пол, прислоняясь к белым колоннам, потом и ложась на паркетный
пол. Бесконечно умиляло это доверие, с которым солдаты, отбившиеся от частей,
приходили именно в Государственную Думу, наслышанные о ней, веря в неё, храм
свободного слова, под кров её и защиту. Ведь для многих из них, не петроградских, этот город был темнее дремучего леса, а вот
нашли ж они себе здесь верный огонёк и убежище. У какого другого народа могла
бы проявиться такая непритязательная простота?
А сколько наивности
прекрасной было вот в этом приходе в Думу с оркестром, чтобы здесь послушать
подбодряющие речи! После вчерашнего бунта солдатам было радостно мириться с
офицерами и возвращаться в законность, — им легко становилось на душе. Лейб-гренадеры вошли прямо сюда, в
Екатерининский зал, и тут перестроились. Шингарёв с любопытством и
удовольствием смотрел на это зрелище от стены. Родзянко встал на кресло, ещё
тяжелей и крепче себя, и гаркнул над головами
приветствие.
И ему отрявкнули
«здравия желаем» лейб-гренадеры
с силой, какая в этом зале не раздавалась от сводного потёмкинского оркестра
после взятия Измаила.
— Спасибо вам, — гремел
Родзянко, — что вы пришли помочь нам восстановить порядок, нарушенный
нераспорядительностью старых властей! Поддержите же традиции доблестного
российского полка, которые сам я, как старый солдат, привык любить и уважать.
Наивный простоватый
Родзянко, он уверен был, что его личная причастность к армии в молодости тут
всех воодушевит и расположит.
— Государственная Дума
образовала Комитет, чтобы вывести нашу славную родину на стезю победы и
обеспечить ей славное будущее... Православные воины! Послушайте моего совета. Я
старый человек и обманывать вас не стану. Слушайтесь ваших офицеров, они вас дурному не научат. Господа офицеры, приведшие вас сюда, во
всём согласны с членами Государственной Думы.
Откуда он это взял? Это ещё
очень было вилами по воде. Конечно, многие офицеры, развитые и молодые,
находились под влиянием Думы, — но многие были и преданы трону, а третьи знали
только присягу и устав. Очень может быть, что часть офицеров
сейчас пришла сюда не добровольно. У некоторых и был вид, что пришли на
казнь, — опущенная голова, невидящие глаза.
— Итак, я прошу вас
подчиняться и верить вашим офицерам, как мы им верим. Прошу вас спокойно
разойтись по казармам. Ещё раз — спасибо вам за то, что вы явились сюда! Да
здравствует Святая Русь! За матушку-Русь — ура-а!
Охотно подхватили и
раскатили «ура». И Родзянко осторожно слез с кресла.
А вслед на то же кресло не
без труда забрался Милюков, тоже не слишком привыкший к таким упражнениям.
— С вами говорит член
Временного Комитета Государственной Думы Милюков! — объявил он, даже и без
обращения, не найдя ли его.
Куда, голос его был не тот,
да ещё для такой толпы. В несколько голосов ответили:
— Знаем.
Не солдаты, конечно. Никого
они здесь не знали. Как странно, наверно, им было выслушивать солидных
образованных людей, свои первые речи в жизни.
Но и Павел Николаевич
никогда в жизни не выступал перед простым народом, а только перед аудиториями
академическими и парламентарными. Однако он топорщил усы решительно и
поглядывал довольно смело на солдатский строй. И голосом прихрипшим
настаивал:
— После того как власть
выпала из рук наших врагов, её нужно взять в наши собственные руки. И это надо
сделать немедленно, сегодня. Ибо мы не знаем, что будет завтра.
Крикнули одобрительно в
нескольких местах, но, кажется, не в строю — может, те именно, которые кричали
«знаем!».
— Что же нужно сделать
сегодня для того, чтобы взять власть в свои руки? — докторально
спрашивал Милюков. — Для этого мы должны быть прежде
всего организованными, едиными и подчинёнными единой власти.
Неразборчивым проплытием
его слова миновали строй. Ах, не умели они говорить в такой момент! Знал
Шингарёв, как звучит его собственный голос, несравнимо убеждая всех ещё прежде
слов. Кажется, дай говорить, он сейчас собрал бы сердечным касанием сочувствие
всех солдат Петрограда и убедил бы их во всём, что нужно! Но он не был член
думского Комитета, да и в кадетской партии существовало довольно строгое чиноподчинение и разделение обязанностей. Павел Николаевич
был установленный несомненный лидер и самый умный в партии человек, и говорить
было теперь ему.
— Такой властью является
Временный Комитет Государственной Думы. Нужно подчиняться ему, а никакой другой
власти! — очень настаивал перед солдатами строгий барин в крахмальном
воротничке и очках. — Ибо двоевластие опасно и грозит нам распылением и
раздроблением сил.
Это — в Думе так можно было
бы сказать. А здесь — просто не поняли, и вся тирада легла зря.
Но задумался и Шингарёв:
почему он говорил «двоевластие»? Если имел в виду трон — так двоевластие была
пока единственная возможность для Комитета. А если имел в виду разбродных революционеров, митинговавших тут же, в
Таврическом, — так они не набирались на власть.
Павел Николаевич совсем
избегал слова «революция» и не напоминал об идущей войне с Германией (чтоб не
потерять аудиторию на первом же шаге?). Его скучная полоса доводов тянулась
скучным голосом, и не пробивалась короткая ясность:
— Помните, единственное
условие нашей силы — организованность! Неорганизованная толпа не представляет
силы. Если бы вся армия превратилась в неорганизованную толпу, то достаточно
небольшой кучки организованных врагов, чтоб её разбить. Надо сегодня же организоваться.
У кого нет — сами найдите и станьте под команду своих офицеров, которые состоят
под командой Государственной Думы. Это вопрос сегодня очередной. Помните, что
враг не дремлет.
И только под конец через
месиво повторений пробилось:
— И готовится стереть нас с
вами с лица земли.
А эта угроза — была, может
быть, сразу и слишком сильно высказана? Но и — чего же другого теперь ожидать
от царя? Можно себе представить гнев в Ставке!
А Милюков в ободрение солдат
или в ободрение самого себя спросил:
— Так этого — не будет?
— Не будет, — розно и неуверенно закричали ему.
Да, и солдаты ощущали
странность этой радости, этой победы: она была как будто безгранична, а совсем
не было в ней полноты.
Гренадеры шумно
поворачивались и шаркали, начиная освобождать место какому-то другому
пришедшему батальону.
Шингарёв подошёл к Милюкову.
Павел Николаевич моргал, кажется, недовольный собою, выражение кислое. Он был в
сбитом состоянии от этих выступлений при необычной аудитории, сегодня рано
утром ездил выступать перед солдатами и на Охту. Он
не высказывал, но очевидно понимал, что выступления его выходят без эффекта. Но
у него хватало нервной энергии перерабатывать в себе трудности и неприятности.
Принято было между ними, что
Шингарёв, второй человек в думской фракции кадетов, всегда советуется с
Милюковым, чем ему заняться.
Он — вполне готов был
произносить речь перед следующим батальоном, но и отлично понимал, что раз
прогнали слепую безумную власть — то надо же кому-то и садиться работать вместо
неё. И вполне оказался готов, когда Милюков сказал озабоченно:
— Андрей Иваныч,
там эти поворотливые из совета рабочих депутатов уже учредили свою
продовольственную комиссию. Так они и всё продовольствие могут сейчас захватить
— а это питающая жила. Надо отстоять там наши позиции. Знаете, пока что, пока
прояснится ситуация — а идите вы от нас к ним туда заседать, да попробуйте
стать и председателем, ведь вы же толковей их всех.
Шингарёв задумался.
— Ведь вы же из кадетов! —
наиболее в курсе. Кому ж, как не вам? Пока. Пока всё прояснится.
И Шингарёв — согласился. Это
верно. Речи произносить — не самое первое дело. И не толкаться бессмысленно в
комнатах думского Комитета, узнавать новости, ахать и рассуждать, как пойдёт
развитие событий. И не комиссии военно-морского бюджета заседать сейчас в этом
темпе революции. А продовольствие, конечно, нужно всего срочней, и Шингарёв
незаметно для себя за последние месяцы, действительно, втянулся в дискуссию о
хлебе (как попадал он и всегда во все острые дискуссии). И — он же составлял,
да, в декабре, продовольственный план Прогрессивного блока (не слишком
увязанный и не слишком ясный самим, но с сильным плановым элементом в
заготовках, перевозках и распределении, неповышаемостью
твёрдых цен, отстранением от дела всей государственной администрации, с
общественностью на замену).
Получалось — да, ему в эту
комиссию и идти. Всего полезнее сейчас и есть: считать пуды муки и их пути в
хлебные фунты. Пока утвердится кадетская власть — и Шингарёв сможет достойно
заняться своей другой парламентской специальностью, на которой годы руку
набивал, — финансами.
Как всегда у них
предполагалось, Шингарёв будет министром финансов.