195
Пешехонов не поленился и не
побоялся сходить пешком на Петербургскую сторону и назад, зато выспался. И теперь,
часам к 12, свежим пришагал к Таврическому назад.
От вчерашнего вечера здесь
осталось у него ощущение большой неразберихи и не-то-делания,
чего стоила одна их вымученная многочасовая литературная комиссия. Ни за что б
он не хотел вчерашних промахов повторять и тревожно чувствовал необходимость
что-то исправить в общем ходе. Так неуправляемо и слепо не могли дальше идти
дела, при большой внешней угрозе.
Но уже войти во дворец было
не так просто: приходил в полном составе, чтоб заявить о своём переходе на
сторону революции, лейб-гренадерский батальон — тот самый, с Петербургской
стороны, через который Пешехонов вчера прорывался
смело в одиночку, а потом освобождал у них арестованного. И неужели это было
только вчера вечером? Как всё изменилось! Вот уже они пришли присягать
революции! А теперь лейб-гренадеры
выходили из дворца и залили собой весь сквер перед Таврическим. Они б не
уходили и ещё б охотно слушали тут, неблизко они шли,
и им в новинку было послушать речи — да солнце, лёгкий морозец, праздник! Но слышались звуки нового оркестра, подходящего по Шпалерной, — не
одни гренадеры догадались сюда идти.
Пока гренадеры нехотя
вытекали из сквера, Пешехонов мог продвинуться к дверям, и вошёл бы внутрь,
если б не объяснили ему, что вот подходит Михайловское артиллерийское училище!
А там — учился его сын! И хотя, по близорукости, Алексей Васильич
не надеялся увидеть сына в строю, но хотя бы послушать церемонию, чтобы потом
обменяться с сыном. И он остался на крыльце.
Теперь, рядом с ним,
выступал громкий тучный Родзянко, кажется, однако, потерявший долю
самоуверенности. И Керенский, взбудораженный, в своей новой роли.
Между их речами был заметный
угол. Родзянко говорил о верности России, о военной
дисциплине, о победе над врагами, Керенский — ничего о том, будто войны нет, а
— о торжестве революционного народа и о наступившей долгожданной свободе, — но
противоречий этих никто не замечал, или представлялось, что они друг другу не
противоречат, — и с равным восторгом юнкера кричали «ура» тому и другому.
А всё остальное свободное
место внутри двора было забито любопытствующей публикой. А ещё через неё должны
были протискиваться конвои, ведущие арестованных. Долго белел в толпе, медленно
двигался клобук митрополита, которого тоже арестовали и вели — уж эта крайность
зачем? возмутительно.
А уж внутри дворца народу
было несравненно со вчерашним, вчера только гости, сегодня наводнение. Но не
было в Купольном и в коридорах этого наружного
радостного солнечного света, оттого темно и неуютно.
Пошёл направо, в ту комнату,
где вчера заседал Совет. Сегодня, да уже сейчас, должно было снова открыться
его заседание; но сегодня пытались проверять мандаты — бумажки с корявыми
записями, работа шла медленно.
Втиснулся в 13-ю комнату на
заседание ИК. Тут к Пешехонову подскочил меньшевик Соколовский и объявил ему,
что на ночном заседании Исполнительного Комитета он назначен комиссаром
Петербургской стороны, то есть полным её властителем и губернатором, — и ему
надлежит отправляться туда и вершить власть.
Пешехонов заколебался.
Должность, по сути, прежнего полицейского пристава? Постановление ИК никак не
было для него обязательным — хотя если все будут уклоняться от постановлений, то что же тогда получится? И он понимал так, что должен
представлять здесь, в Таврическом, интересы и точку зрения своей
народно-социалистической партии. А с другой стороны, не произойдёт добра, если
каждая партия будет ставить свои партийные интересы выше интересов общих, —
теперь-то и наступила та мечтаемая пора, когда все
должны проявлять дружность и самоотверженность.
И он решил: еду! Живое дело!
В гуще народа! (К этому и всегда стремился).
Но для этого нужен был
какой-то же с собой штат сотрудников. Во-первых, несколько рабочих с
Петербургской стороны — таких он легко нашёл близ мандатной комиссии: все
заводы присылали больше, чем им полагалось, одного человека от тысячи, — и
теперь избыточные, уже разохоченные к политическому действию, не хотели
уходить. Вот их Пешехонов и подхватил.
Потом нужно было несколько
интеллигентов — но эти нашлись совсем легко.
Затем как-то надо было
законно разграничиться или соотнестись с районными властями, поставляемыми
Комитетом Государственной Думы, — и Пешехонов отправился на думскую половину.
Тут, в кабинете рядом с родзянковским, он увидел
Милюкова, рассказывавшего Некрасову, Шульгину и ещё кому-то о своей поездке в
пехотный полк на Охту, необычное для него
выступление. Твёрдо поблескивали за очками его глаза, которые Пешехонов всегда
находил страшноватыми, другие этого не видели.
Вопрос Пешехонова о власти на
местах тот встретил с тяжёлым подъёмом бровей, как какой-то нековременный
вздор.
— Ну что ж, — сказал почти с
презрением, — если вы находите это для себя подходящим — отправляйтесь.
И понял Пешехонов, что
думский Комитет даже и задуматься не успел, что нужна ему своя власть на
местах, — а значит, парил он в воздухе и ещё не держался ни на чём. Нельзя было
не заметить, насколько Совет опережает. Ведь вот вчера в полночь, когда думский
Комитет только обсуждал, принимать или не принимать власть, Совет уже распоряжался
и уже имел комиссии. За ночь он успел снестись с фабриками и заводами, вызвать
делегатов. Прокламации Совета уже с вечера разбрасывались и читались на улицах.
Население начинает понимать Таврический как место выборного Совета — а о
думском Комитете ещё все ли знают? Эта деловитость Совета Пешехонову нравилась,
она была к несомненной пользе революции.
Пешехонов нацепил на себя
огромный красный бант, чтобы все видели издали.
Тут кто-то его надоумил, что
надо же ему иметь свою военную силу для начала. Солдат сколько угодно он мог
себе набрать перед дворцом на Шпалерной
— но где взять хорошего офицера, который бы согласился пойти и которого бы
солдаты слушались? Пешехонов направился в комнату Военной комиссии.
Не так просто его туда допустили,
охрана была многолюдна, и все с большим удовольствием проверяли. Пришлось
назваться комиссаром Петербургской стороны. Внутри было несколько полковников,
и создавалась обстановка штаба. Пешехонов не мог, конечно, разделять
солдатского недоверия к офицерам — а что-то и его царапнуло, недоверием и
опасением, что вот царские офицеры больших чинов берут на себя охрану революции
от царя же. Но тут он заметил эсера Масловского в военном мундире и без погонов, и сказал ему о своей нужде. Тот сразу с ним вышел,
провёл ещё в соседнюю комнату, где сидело несколько офицеров, и тут представил
обаятельного молодого прапорщика, неприкрытый смелый взор, Ленартовича.
Кажется, тот ждал другого
назначения, пробежала тень по лбу, но тряхнул головой и согласился. И самый
этот трях головы был очень симпатичный, устанавливал
с прапорщиком сразу простоту.
Ещё оставалось взять два
автомобиля — эти в готовности нашлись. И мгновенно прапорщик скликал
десяток солдат — то ли известных ему, то ли совсем новых.
Поехали.
Однако, по набережной не
доезжая Троицкого моста, их остановили какие-то самозваные распорядители, не
отличенные и повязками на рукавах, а только красные розетки, как у всех.
Оказалось: выезжать на мост нельзя, его откуда-то обстреливают. С той стороны?
Нет, кажется, из Инженерного замка.
Ленартович, выпрыгнувший из
второго автомобиля, был тут как тут, рядом с Пешехоновым — и, даже не
советуясь, с избытком военной решимости, тотчас скомандовал своим солдатам
соскочить, вывел из-за укрытия последнего дома, рассыпал в цепь, скомандовал
ружья на изготовку — и повёл в наступление черезо всё
Марсово поле на Инженерный замок! Сам он, на фланге, выхватил шашку и,
стройный, затянутый, картинно нёс её над головой. Пешехонов залюбовался им — и
растерялся, ничего не возразил.
И они пошли, пошли.
Однако неблизок
же был путь, атаковать, черезо всё Марсово поле и через Мойку! И что же можно
было сделать с десятком солдат против целого замка? Да ещё — оттуда ли
стреляли? Не может быть, чтоб Инженерный замок был до сих пор против революции,
его б уже атаковали. А комиссару Петербургской стороны? Стоять с автомобилями у
моста? Или ехать на место, растеряв свою вооружённую силу?
Сообразя это всё, Пешехонов сам
выскочил из автомобиля и штатски заковылял вослед
своим вооружённым силам. А они уже порядочно продвинулись — и солдаты не
выражали колебаний или заминки. Впрочем, и никаких пуль не было слышно.
И на левом фланге так же
картинно, красиво, с шашкою над головой, легко ступал прапорщик Ленартович.
Пешехонов окликал его — тот
не оборачивался. Тогда нагнал его вплотную — тот обернулся, вздрогнув.
Сказал ему, что не надо
наступать, а надо ехать на место.
Но Ленартович весь пламенел
подвигом, и не мог спуститься к мелочным соображениям.
— Да поймите же, что глупо получается, — убеждал Пешехонов. — Это что ж мне тут,
полчаса или час стоять у моста?..
Не внимал — шагал дальше,
чтоб не отстать от своих солдат.
И Пешехонов за ним:
— Голубчик, но вы же
согласились быть при мне, а я — комиссар Петербургской стороны, Инженерный замок
к нам не входит, тут кто-нибудь другой...
Ленартович, не полностью остановясь, обернул лицо изумлённое:
— Как вы можете так
рассуждать! — с упрёком воскликнул он. — Разве Революцию можно разделить, где
своё, где чужое! Теперь — всё наше.
И — уходил дальше.
И Пешехонов, рассердясь, прикрикнул на него:
— Молодой человек! Извольте
повиноваться! Я — комиссар!
Раненый стон, как а-а-ах, вырвался из груди Ленартовича. Он замедлил шаг — и медленно,
медленно стал опускать шашку к ножнам. И раненым голосом крикнул солдатам
горько, разочарованно:
— Сто-о-о-о-о-ой...
Отставить атаку...