198
Что за рок? Принципиально не
военный человек и даже ненавидящий армию, Ободовский стал всё время попадать на
военные должности, то по снабжению, а вот уже и прямо — чуть ли не
организовывать военную власть.
Да придя в
Таврический — не заниматься же болтовнёй политики. А
кроме политики было одно практическое дело — вот тут в Военной комиссии. В несколько вечерних часов вчера самолично отстояв Главное
Артиллерийское Управление (кричал на солдат-грабителей и разгонял их),
Ободовский ночью пришёл сюда, чтобы добыть караул для ГАУ, и послал такой, а
тут спросили, чем обеспечить броневики, выходят из строя, что надо затребовать
из Михайловского манежа, он сел писать — магнето, инструменты, — а дальше
следующее, следующее, достать смазочный материал и пакли, то пушечные горфорды,
то осмотреть прибывшую пушку, так и остался. А потом уже и дерзкие воинские
распоряжения, какие начинал делать всякий, находящийся в этой комнате,
подписываясь: «за председателя Военной Комиссии».
Да и где ж ему было быть в
эти часы внезапно наступившей революции? Какое дело было главней и умней? А
никакое переживание не имеет цены, если оно не превращается в дело. Сильно
втягивало. Тут и провёл ночь.
Сегодня в раннеутренние часы
главный вопрос был: переговоры с комендантом Петропавловки, проявившим большую
готовность к сдаче, — а это был ключ ко взятию всей
столицы. Штурмовать Адмиралтейство не было сил, и решено брать его измором и
разложением. После того как восстановили работу телефонной станции, следующая
забота Ободовского была — постепенно занять и охранить все электрические
станции города: от перерыва света страдала бы революция и выиграли бы внешние
враждебные войска. Затем, применив большую настойчивость и долго проспорив,
Ободовский настоял послать солидную охрану к зданию Химического комитета и к
химической лаборатории военного ведомства, иначе могли быть несчастные случаи
от газов, а кроме того — потеря секретных сведений, если проникнут немецкие
шпионы.
А пока он со всем этим
хлопотал — пропустил, что тут же, на одном из соседних столов, выписали
распоряжение какому-то наезднику, чуть не цирковому, взять 50 человек — и
пойти: арестовать контрразведочное отделение штаба Округа, не разберясь, что
оно не с революционерами борется, а со шпионами. Это было, кажется, состроено
из неразборчивой ненависти исподлобным Масловским, который тут расхаживал
крадучись, истекая злобой.
И как во множестве мест — на
рудниках, в геологических комитетах, перед высокими бюрократами, — Ободовскому
и тут пришлось нервно кричать, надрывать голос и сердце, требовать отмены
распоряжения. И уж теперь, предварительно, настоять послать охрану к секретному
отделению штаба Округа.
Ещё надо было занять
телеграф и охранить на нём порядок. Ещё надо было собрать автомобили из
автомобильной колонны, а в военно-автомобильной школе организовать ремонт
машин.
Если из какой-нибудь части
являлся добровольно офицер или грамотный человек, он тотчас же к себе в часть
получал какое-нибудь поручение. Важно было — возвращать офицеров с
удостоверением от Думы, чтоб их там признали, — и так снова насыщать части
офицерами, без них же это был сброд.
Но, конечно, такими
случайностями было не перебиться, массового возврата офицеров не вызвать, и
Ободовский набрасывал, какое бы издать публичное обращение к офицерам — куда-то
назначить им приходить для получения удостоверений, дающих им всюду пропуск и
доверие солдат. Военная комиссия не могла приказать офицерам так сделать, но
для их же пользы надо было их убедить, воззвать к офицерскому престижу и к
военной опасности.
А тем временем надо было
какими-то несобираемыми силами прекратить в городе грабежи, погромы и стрельбу
с чердаков. Жалобы на эту стрельбу были такие общие, единодушные, что сперва Ободовский и все тут поверили в неё, и посылали
рекогносцировочные группы — обнаружить эти стреляющие пулемёты, уже точно
указанные, и снять их с крыш. Но шли часы — и ни одна группа не обнаружила ни
одного пулемёта ни на указанной крыше, ни на
какой-либо другой.
Так как много было
болтающихся штатских и студентов — придумали ещё такую меру: надевать им на
рукав белые повязки, давать винтовки, и рассылать патрулями и постовыми в
назначенные пункты. А автомобили под белым флагом объезжали бы их. Может быть так остановятся грабежи, пьянство и стрельба.
Достигло думских стен
предположительное объяснение, что полки из Ораниенбаума и Стрельны движутся
сюда не против революции, а одобрительно, на поддержку.
И будто бы царскосельский
гарнизон тоже переходит на сторону революции!
А издали на Петроград грозно
катили войска Иванова.
Стрелка революции трепетно
качалась, как и полагается ей вздрагивать и метаться.
То казалось: сил обороны нет
совсем, ничего не стянуть, не собрать.
То казалось: у противника
ещё меньше того, совсем нет, всё разлагается.
Вдруг в 11 часов дня
поступило донесение, что на Николаевском вокзале уже высаживаются войска
Иванова!
Быстро же!! Вот уже!!
послать заслон абсолютно не из кого.
Осталось положиться на
первый революционный батальон — Волынский, тем более что казармы его были как
раз по пути. Послали приказ Волынскому: двум ротам с пулемётами выступить
навстречу.
Опять возобновилась ночная
нервность, все дёргались по комнате, а кто курит — курили.
Тут в несчастную для себя
минуту явился стройный, отчётливый морской офицер от одного из флотских
экипажей — с кортиком, револьвером, ничего по пути никому
не отдав, в блеске формы и весь в крестах и орденах. Он делегирован своим
офицерским собранием выяснить цели и намерения
переворота прежде, чем выполнять распоряжения Таврического дворца. Политические
цели переворота остаются неясными, и господа офицеры экипажа хотели бы иметь
формальные гарантии, что события не направлены против монарха.
И стоял в стойке «смирно».
В самую нервную минуту! —
когда ждали боя между Николаевским вокзалом и волынскими казармами, и может
быть через полчаса нужно будет самим отсюда улизывать!
Под негодующими взглядами
советских Масловского и Филипповского, Энгельгардт залился краской по всему
лицу и шее — как бы его не заподозрили в измене! — и распорядился арестовать
этого морского офицера: «задержать до выяснения полномочий».
И сразу вскочил дежурный
унтер и несколько развязных солдат, теперь отобрали у офицера оружие и повели его на хоры дворца, где арестные камеры.
А Ободовский, по своей
непоследовательности, залюбовался этим моряком, как когда-то иркутским
комендантом Ласточкиным: всегда восхищает верность долгу, хотя бы и противному!
Уж во всяком случае больше вызывал этот моряк
уважения, чем болтавшиеся тут капитаны царской службы Иванов и Чиколини.
Цели же переворота —
Ободовскому-то были ясны, а тому же и Энгельгардту совсем не ясны, оттого он и
краснел. И сам Родзянко ещё не понимал: что же будет с царём? Эти мысли не так
легко вступают в голову, к ним надо привыкать десятилетиями. Что же требовать
от морских офицеров?
Но что ж под Николаевским
вокзалом? Хоть разорвись, ничего об этом нельзя было узнать, прямых донесений
не поступало. А в половине первого пополудни точно узналось, что волынцы даже и
не подумали выступить на защиту революции, даже и не пошевелились. В Военной
комиссии раздались проклятья: за полтора часа, если б тот высадившийся полк не
робел, он бы уже мог походным порядком дойти до Таврического или соединиться с
Хабаловым и выручить его.
Но и в этом была особенность
революции, что полки реакции должны были робеть и разлагаться!
Повторно приказали волынцам:
выступить немедленно!
Но они и в этот раз не пошли.
И тогда, уже во втором часу
дня, решили послать приказ на охрану Николаевского вокзала — 1-му запасному
пехотному полку с Охты. Он хотя стоял очень далеко, идти ему долго, но именно
из-за этого ещё сохранил офицеров и ещё пока производил впечатление единственной
неразложившейся части, — это было впечатление Милюкова, ездившего туда утром.
Да может, никто на Николаевском и не высаживался? Похоже, что так.
Тем временем выслали
квартирьеров для войск, подходивших из Ораниенбаума, — установить с ними, таким
образом, обеспечивающий контакт.
Тем временем надо было
формировать отряды для охраны нескольких крупных интендантских складов:
тамошних караулов было совершенно недостаточно, и вот-вот толпа могла до них
добраться.
И что-то ж надо было думать
об охране военных заводов?
Тем временем: что же делать
с военными училищами? Вчера они были нейтральны, — но училища не могли состоять
в неопределённости, они должны были вести учебные занятия для войны, хотя бы и
в дни революции. И кто ж должен был приказать им продолжать занятия? Очевидно,
Военная же комиссия, просто некому другому. (А впрочем — что
в Главном Штабе? Ещё огромный Главный Штаб с сотнями
офицеров, раскинув крылья свои на обширную Дворцовую площадь, — молчал
нейтрально.)
Написали такие распоряжения
начальнику Михайловского училища, начальнику Владимирского. А с Павловским было
похуже: там произошли какие-то внутренние столкновения, обнаружились какие-то
контрреволюционные настроения? — никто точно не знал. Но если училища станут
против революции — это страшная сила: они все с офицерами, вооружены, сплочены,
— это единственная сила в городе. Их надо нейтрализовать!
Опыт с офицером из экипажа
возбуждал вопрос и о Гвардейском экипаже в его казармах на Крюковом канале.
Ведь им командует великий князь Кирилл — и до чего доброго докомандует?
Революция питается и
укрепляется только дерзостью, так было испоконь. И старший лейтенант
Филипповский, тряхнув боковым начёсом, подписал и выдал бумагу поручику
Грекову: по приказанию Временного правительства (которого не существовало) —
стать во главе Гвардейского экипажа, а заодно и 2-го Балтийского — то есть
сразу в две генеральские должности. (Но потом генерал-майор
из 2-го Балтийского запротестовал — и должность ему вернули. Тем лучше,
будет свой генерал. А как воспринял оскорбление великий князь
Кирилл?..)
Затем появился Гучков,
Ободовский очень ему обрадовался, и тот Ободовскому: после работ в
Военно-промышленном комитете они были уже как бы в постоянном сотрудничестве.
Гучков обладал неизменной
представительной выдержкой — постоянно помнил, что он известен всей России, все
его видят, и вид имеет значение. Но сейчас и через это пробивалось, что он в
растерянности; что таких взлохмаченных обстоятельств он не предполагал.
Никем сюда не введенный, Гучков однако уже своим появлением предполагал стать тут
центром. Энгельгардт невольно перед ним тянулся, и после короткого между ними
разговора, а потом сходили к Родзянке, объявлено было на всю комнату, что
теперь Энгельгардт будет заместителем, а председателем Военной комиссии —
Александр Иваныч.
Советская часть комиссии
зашипела, но почти немо — уж они привыкали, что их тут ссаживают и ссаживают
дальше. Библиотекаря Масловского, как тот ни пытался вставиться с замечаниями,
Гучков игнорировал принципиально.
Он сел, и в общем разговоре
ему представили распоряжения последних часов. Чему посмеялся, чему поразился.
Впрочем, смеху было мало.
При Гучкове прошло ещё
несколько донесений и принято распоряжений: занять Аничков дворец; занять
Собрание Армии и Флота — вот ещё что могла разнести солдатня; назначить
коменданта в разграбленную гостиницу «Астория» — не нашли никого подходней, чем
профессор Военно-медицинской Академии, сидевший тут. Ещё кого-то надо было
назначить командовать 9-м запасным кавалерийским полком. Назначили и отправили
ротмистра — но ровно через 15 минут явился возмущённый сам командир полка, и
пришлось тут же выдать другое приказание — чтобы тот ротмистр поступил в
распоряжение командира полка. (Тем лучше, будет и полковник.)
Принесли приказание от
Родзянки, и теперь только письменно надо было подтвердить, что некоему Эдуарду
Шмускесу, который и офицером-то не был, а кажется студент, — принять команду в
50 человек и занять министерство путей сообщения.
Гучков сидел не грудью за столом,
а с торца его боком, облокотясь, и только успевал следить, как в суетне Военной комиссии каждые пять минут рождались,
выписывались и выскакивали эти приказания.
Тут принесли такое
потрясающее донесение:
«Караул,
стоящий на углу Кирочной и Шпалерной, сообщил, что по сведениям, доставляемым
частными лицами, в Академии Генерального штаба собралось около трёхсот
офицеров, вооружённых пулемётами, с целью нападения на Таврический дворец».
Масловский сразу же
всунулся, что это вполне вероятно, что офицеры Академии настроены очень
реакционно, только преподаватели слишком дряхлы, чтобы браться за пулемёты, а
вот некоторые слушатели — вполне, хотя их числом не триста и даже не двести...
И кое-кого из них надо бы арестовать.
Но Ободовский захохотал
нервно и почти закричал, что никакого угла Кирочной и Шпалерной не существует, они параллельны и даже не смежны,
так что и квартала общего между ними нет. Да ещё «доставляемые
частными лицами»...
После этого донесения Гучков
уже кажется всё для себя решил, он отсел в угол с
Ободовским и сказал ему тихо:
— Пётр Акимович! Я —
счастлив, что вы здесь, и на ближайшие часы только на вас и надеюсь. Это здесь ... , — он употребил неприличное слово, — а не военный
штаб. Тут один военный человек — это вы. Энгельгардт не виноват, что на него
такое свалилось, но он... Эту советскую шайку мы вообще вытесним. Продержитесь
тут, прошу вас, только несколько часов до вечера. К вечеру я соберу сюда самых
настоящих офицеров генерального штаба, устроим и военную канцелярию, — уже вечером
тут будет штаб.
Ободовский принял всё как
должное. Но и поспешил предъявить Гучкову набросок обращения к офицерам.
— Александр Иваныч, один
штаб ничего не спасёт. И общего вашего приказа мало. Ничего мы не сделаем, если
не вернём офицерского положения и доверия к ним.
Глаза Гучкова были желты,
нездоровы. Он прочёл, кое-где поправляя, — и понёс показывать Родзянке.