200
Поездные переезды имели свою
поэзию: особый убаюкивающий отдых, недоступность для докладов, министров и
генералов, сменные виды за окном, чтение какой-нибудь книги. Чтобы не было
резких толчков, предельная скорость императорских поездов была установлена лишь
40 вёрст в час. Спокоен был тогда сон.
Поездки делились на грустные (от Аликс) и радостные
(в сторону Аликс). Сейчас была бы такая, если б не
тревога за милых, и не болезни их.
Спал долго. Проснулся около
полудня. И какое же яркое весёлое солнце светило! — это ли не доброе
предзнаменование? С удовольствием смотрел в окно. Под сугробами, под застругами
нанесенного снега — цельная, никак не мятежная Россия. Родные пейзажи — холмы,
перелески, под глубокими покровами ждущие весны. На станциях полнейшее
спокойствие и порядок. Перед станционными зданиями — рослые дежурные жандармы.
И в этом
ослепительно-снежном безмятежьи все городские
беспорядки казались если не придуманными, то мелкими и преодолимыми. Что
беспорядки на нескольких улицах против великой державы?
И вереница непотревоженных мыслей, а частью воспоминаний, неторопливо
проходила в голове.
На сколько бы дней Николай ни отъезжал
от семьи — каждый раз он возвращался к ней с такой обновлённой полной радостью,
как будто разлука была годовая. Прежде всего — к Аликс.
Только прижав её к сердцу, всё рассказав и всё узнав
за дни разлуки, он становился самим собою вполне. Но не намного меньше — и сын,
в котором ощущал Николай загадочное физическое повторение самого себя, только
перешибленное страшной болезнью, когда отец завидно здоров, — но оттого ещё
настойчивей отцовский долг и связь с сыном. И четыре, четыре дочери! — из них
уже три невесты с туманной судьбой, уже две взрослых, переросших своё детство,
— как бы в темнице из-за царского состояния отца. Вот кончится война — выйдут
замуж. Но при том не меньше же любил он и 16-летнюю Швыбзик Анастасию. Ко всем к ним рвался
Николай, и не знал бы большего счастья как жить с ними постоянно вместе и
видеть каждый день.
Но было и ещё одно женское
существо, органически включённое в них во всех, — Аня Танеева. Для Аликс Аня была единственной доверенной подругой за много
лет. Но постоянно здесь, постоянно рядом, постоянно третья при них, — она
неизбежно срослась нежной связью со всеми, и с Николаем тоже. Отношения её с
Николаем были неназываемые, им не было места в людских классификациях. Не
восторженной подданной к своему Государю (хотя именно так писалось в письмах),
не старшей дочери к отцу, конечно (хотя шестнадцать лет было между ними), — и
не возлюбленной, потому что не могла бы в сердце Николая вместиться вторая
любовь при пылкости его к Аликс. И вместе с тем это
было нечто нежное, неотъемлемое, только им двоим принадлежащее, в полноте
выразимое лишь во встречах наедине.
Был опасный момент, когда
это могло перейти и всякие границы, — весной Четырнадцатого
года в Крыму. Как всегда, Аликс была прикована
многими болезнями то к постели, то к креслу, все заботы — о наследнике, а
Николай, как всегда, много нуждался в движении, в теннисной игре, и в его
дальних прогулках — автомобильных, конных и пеших, его неизбежно сопровождала
эта небесноглазая красавица. Они — теряли голову, — но
вовремя твёрдо вмешалась Аликс. В тот момент (и после
бурных сцен между женщинами) это кончилось изгнанием Ани из Ливадии и из семьи.
Но и Аликс почувствовала, что так — жестоко и
непереносимо для неё самой, Аня была возвращена в семейную и дружественную
близость, однако за режимом её отношений с Николаем теперь следила Аликс сама.
И — все трое приняли этот
порядок отношений. Маленький домик Ани был увешан увеличенными фотографиями
Государя. Она приносила свои объёмистые письма Аликс
и предлагала сжечь, если государыне покажется, что письмо рассердит Государя. Аликс передавала, разумеется, все, а уж он, прочтя, по
обещанию жене, уничтожал их. А если телеграмма от Ани прямая — сообщал Аликс. И освобождал Аликс от
необходимости исполнять все Анины капризы. И если Аликс
высказывала, что привезёт Аню с собою в Ставку, — возражал, что было бы
спокойнее им быть вдвоём, но, конечно, можно и привезти.
И в этих определившихся
рамках, а во всяких других было бы и недостойно, — продолжало что-то нежно
существовать и нежно отзываться между ними. Писал Николай: «целую вас», — это
значило с детьми, или «целую вас всех», — это значило и Аню. Или отдельно
дописывал: «и её также». (В письмах чаще не называли её по имени). Дописывал —
и ныло приятно: передай Ане мой привет и скажи, что я часто о ней думаю. Тут
ещё навалилась вся ужасная история железнодорожной катастрофы, Аня месяцами
лежала больная и особенно нуждалась в ласке, и Николай навещал её, потом она
стала ходить, но с костылём (но даже и костыль не мог обезобразить её
бело-голубого обаяния). Иногда встречались коротко и наедине. (И она хотела —
чаще!) И всё это было окружено каким-то беззвучным звуком, неумолкающим тоном,
доходящим до сердца, незримый цветок, постоянно цветущий. И всё это делало ещё
нежней и дороже возвраты в Царское. И сегодня тоже
этот мотив примешивался к остальным, бежал, бежал, как телеграфные провода
вдоль поезда, — непрерываемый и недогонный.
Провода тянулись, тянулись,
свисая в серединах и подкидываясь к столбам, переливало солнце и полутени по
сугробам, — какая же Божья красота, и как хорошо можно было бы жить нашей
стране и всему человечеству, если б не было стольких злых помыслов и
нетерпений.
И провода эти — хорошо —
ничего сегодня не приносили, никаких новостей.
Да может, в столице всё уже
и успокоилось? Дал бы Бог.
А нет, оказалось, что Воейков просто заспался, а все телеграммы всегда идут через
него. Теперь он пришёл — и разрушил такое успокаивающее, ласковое отъединение.
Во-первых, оказывается, ещё
ночью, когда стояли в Могилёве, переслал Алексеев в поезд телеграмму Беляева из
нескольких фраз. Но фраз — ужасных: мятежники заняли Мариинский
дворец, министры частью разбежались, а частью, может быть, арестованы.
О-го-го. Это серьёзно.
С мягким укором — голубым,
почти и не укором, посмотрел Государь на дворцового коменданта: всё же как было не передать это ночью, до отъезда?
Но тот и не покраснел. Его каменотёсное лицо и вообще не краснело.
Что-нибудь ещё?
Да, вот ещё — нагнала
пересланная из Ставки телеграмма Государю от 15 членов Государственного Совета.
Государь читал её и
недоумевал. Эти люди затверженно повторяли, что
народные массы доведены до отчаяния. Что глубоко в народную душу (они её знали
и видели!) запала ненависть к правительству и подозрения против власти. Что пребывание
нынешнего правительства грозит не меньше как неизбежным поражением в войне и
даже гибелью династии.
Николай читал это всё как
бред сумасшедших. Он не встречал тут ни единого соответствия действительности,
ни одного трезвого слова. Просто понять было нельзя, как серьёзные образованные
люди могут писать и подписывать такой вздор. Впрочем, кто там и подписал — всё
тот же ненавистник Гучков, да Гримм, да Крым, да Шмурло, да Вайнштейн, — всё тот же почти Прогрессивный
блок, к ним качнулся и Меллер-Закомельский, кто бы
мог подумать.
Как-то незаметно дали
подменить себе и Государственный Совет: от общества выбирали туда ненавистников
правительства, от Государя назначали туда всякую почтенную беспомощную рухлядь
— разных, кого надо было утешить при отставке. И левые легко главенствовали там
над правыми.
И прямо требовали эти
пятнадцать: чтобы Его Императорское Величество решительно изменил направление
внутренней политики, нынешнее правительство отставил бы и поручил формирование
нового... которое управляло бы в согласии с народными представителями... То
есть, с Думой.
Да кого же и мог иметь в
виду упорный честолюбивый Гучков,
если не себя самого? С настороженной ненавистью он не пропускал из своего угла
ни одного движения императора. А когда-то казался таким милым. А разгласил в
Думе задушевный разговор с Государем. Это было предательство.
В отчаяние приводило
Николая, что в одной и той же стране на одном и том же языке — такая
невозможность объясниться.
А в народной душе — никак,
нигде не видел Николай ни этой ненависти, ни этих подозрений.
И — снова шла непрерываемая
езда между солнцем и снегами. Только теперь глодала тревога: Мариинский дворец? Что же там делается? Выйдя к завтраку со
свитой, ощутил Государь, что они затемнены и тревожны. И
правда, ведь он ничего не объявил им вчера за вечерним чаем о решении ехать в
ту же ночь, и вообще не принято было объяснять свите мотивировки действий. Вот
и сейчас за завтраком Государь не мог рассеять недоумений на их лбах, это было
бы шокирующе необычно, неприлично. Разговаривали о
погоде, поездке, разных мелких событиях.
А на станциях всё
по-прежнему не было ни растерянности, никакого беспорядка, всё тот же
аккуратный железнодорожный персонал и поставленные власти. В Смоленске вышел
встречать губернатор. Все по линии знали о проходе императорских поездов и были
подготовлены к бесперебойному пропуску.
На
какой-то малой станции стоял встречный эшелон пехоты, и тоже знали: часть уже
выстроена была на платформе, впереди оркестр, остальные выскакивали из теплушек
и пристраивались, — и все страстно заглядывали в окна, сопровождая поезд
глазами, никто не знал, в каком из двух синих поездов, и в каком из десяти
вагонов и у какого окна может находиться император, — но оркестр непрерывно
играл
«Боже, царя храни», и кричали непрерывно «ура». А тут Николай сжалился над
ними, подошёл к окну — его увидели — и «ура» взмыло невероятной силы! Все лица
солдат были одушевлены, восторженны — вид царя придавал им высший размах
радости и самопожертвования.
И — что могли значить петроградские беспорядки, безумство Думы и безумство членов
Государственного Совета?
Неподвижно и глядя светло Николай простоял у широкого окна до конца
платформы, пока скрылся из виду ликующий полк.
Из Вязьмы дал в Царское ласковую телеграмму:
«Мысленно постоянно с тобою.
Дивная погода. Надеюсь, вы себя хорошо чувствуете и спокойны. Много войск
послано с фронта. Сердечнейший привет. Ники».