208
Межрайонцы — оказалась самая боевая,
деловая, напористая партия изо всех социалистических. Она возникла шесть лет назад
как протест, что честолюбивые вожди в несколько раз раскололи, развалили
нелегальную социал-демократическую партию. Возникла — как «3-я фракция», «объединенка», объединить партию снизу, принимать в себя
желающих и большевиков и меньшевиков, кто признаёт нелегальные формы работы,
отметать только ликвидаторов. Признать все решения партии до 1910 года — и
отсюда повести к будущему съезду. Конечно, межрайонцев
сейчас же и упрекали, что они только углубляют партийный раскол. Конечно, им
пришлось яростно бороться за районы города с другими фракциями, особенно с
большевиками, перехватывать у них, при их арестах, рабочие массы. Межрайонцы не гнались за звучным названием, ни за многотысячностью рядов (было их всего человек 150, хотя в
плане имели стать всероссийской организацией), не имели даже своего ЦК, но зато
— великие задачи. Для того чтобы делать большие дела — и не нужна многолюдная
партия, а — энергичная. Всё заводили свои журналы, с ними обрывалось, хотели
перекупить «Современник» у Суханова, деньги были, но он не отдал, хотя
симпатизировал. Очень укрепились, когда в партию вошёл Карахан,
с его помощью искали связей с эмигрантскими вождями, с особенной симпатией
отнёсся к ним Троцкий, и он, и Мануильский, и Дридзо-Лозовский, и Антонов-Овсеенко присылали для их
журнала корреспонденции, да лопнул журнал. И в Копенгагене их поддерживали, уже
в войну.
Вся организация межрайонцев была надёжно пропитана
революционно-интернационалистическим духом, и от начала войны их лозунг сразу
был — борьба с оборончеством, «долой войну» — без
«долой войну» задушат в империализме, — а затем и «превратим империалистическую
в гражданскую». Так что получалось даже, что в лозунгах у них с большевиками и
противоречий особых нет — но не хотели поддаться их расслабленному Петербургскому
комитету и призрачному швейцарскому ЦК. Вместе с большевиками боролись и против
главных врагов — гвоздёвцев, предателей рабочего
класса, и в этой борьбе блокировались и с Инициативкой
на интернациональной почве, последние месяцы и с эсерами-интернационалистами, —
но со всеми ими неслиянно.
Так что когда Матвей Рысс этой осенью перешёл от большевиков к межрайонцам — он не испытал никакой измены лозунгам, а
только была эта организация побоевей (хоть и про
большевиков не скажешь, что растяпы). Правда, во главе её Кротовский-Юренев
никак не был светило, даже совсем слабая голова, и суетлив, но хорош был общий
энтузиазм и деловитость межрайонцев, хорошо
поставлено типографское дело, много листовок, умели
забастовки устраивать и деньги для них находить. Да как раз в те дни и большая
группа студентов-психоневрологов повалила к межрайонцам,
друзья Матвея: «вдохнём неврологический дух!». Все они обожали рабочий класс.
Девиз межрайонцев
был: качай, качай — когда-нибудь и раскачается. Одной из главных задач они считали
— вести пропаганду в армии, и проникали в разные части, расквартированные в
Петрограде, а с Кронштадтом имели постоянную хорошую связь.
В институте на лекциях
Матвей не густо бывал, как и его приятели, — да институт был частный,
руководство либеральное и зажмуривалось, чем там студенты на самом деле заняты.
От месяца к месяцу этой зимы всё больше овладевало Матвеем нетерпение
действовать. Эта внутренняя страсть-нетерпячка
изжигала его изнутри, и была бы в Петрограде партия ещё боевей — он перескочил
бы туда. Этой зимой Матвей вошёл в такое состояние, что ненавидел всякую
обычную жизнь, всякий кусок обычной жизни воспринимал как примиренчество с
треклятым режимом. Он дошёл до такой неистовой грани, что если не возникнет
народного движения, то он должен сделать что-то сам или с ближайшими друзьями —
хотя индивидуальный террор считал занятием бесперспективным, не это он имел в
виду, он сам не знал что. Но такие тяжёлые общие тучи разочарования и
озлобления нависали над столицей, и такая например
всеобщая радость от убийства Распутина, — всё это не могло пройти бесследно, он
надеялся на что-то крупное!
А пока писал, писал
листовки, вкладывая в них всю страсть: «Пируют во время чумы народного
бедствия!» — «Ваша смерть нужна буржуазии для увеличения её прибылей!» —
«Стройным хором отвечают нам лакеи буржуазии...» И единственные, кто выпустили
листовку к «женскому Первому Мая» — к 23 февраля, —
были межрайонцы, и именно Матвей накатал её: «Сама
царица торгует народной кровью и распродаёт Россию по кусочкам», «долой
преступное правительство и всю шайку грабителей и убийц!».
Большевики притрушивали и
советовали женщинам 23-го февраля с работы не уходить, меньшевиков тех и вовсе
не слышно никогда, а межрайонцы — звали женщин на
забастовку, — и неплохая получилась (удачно прицепили хлебный вопрос) — и Нюта Иткина в тот день с успехом выступала на женском
митинге в Народном доме Паниной. Да с того-то дня всё и покатилось! — и работа
агитационной группы при межрайонном комитете стала уже вовсе лихорадочной.
26-го выпустили ещё две листовки — одну к рабочим, одну к солдатам, правда не к
восстанию.
Все дни
февральских волнений Матвей Рысс носился — и не
столько по поручениям Кротовского, который изрядно
сдрейфил и не верил в успех движения, и предлагал умерить пыл рабочих, —
сколько по собственной инициативе: то снимал рабочих на забастовку, то
сколачивал демонстрацию, то из толпы на тротуаре, как бы из городской публики,
кричал оскорбления полицейским, бросал в них камни, а один раз и сам выстрелил из маленького
карманного револьвера. Попеременно с другими молодыми межрайонцами
выступал и с речами (он говорил почти так же легко, как писал) с постамента
Александра III на Знаменской, и с парапета у Казанского собора, а когда
разгоняли — бежал в толпе, и было весело. Он выкрикивал всё те же лозунги:
дайте хлеба! дайте мира! долой войну! долой правительственную шайку! долой
царя! — и всё же до воскресенья вечера никак не думал, что дело разовьётся, а
только понимал как раскачку для будущего. А когда узнал о волнении павловцев — кинулся проникнуть в их казарму, но уже она
была оцеплена войсками.
И к волынцам
тоже посылали листовки в казармы, и какие-то волынские унтеры пару раз
приходили на пропагандные занятия, но никакого
особенного внимания им, кажется, никто не уделял, — и то, что они выступили и
повлекли за собою других — это был просто подарок судьбы.
26-го вечером Матвей
допоздна ещё писал и отправлял в типографию новую листовку — ко
всеобщей стачке протеста, «царь накормил свинцом поднявшихся на борьбу голодных
людей». И так выдохся за все эти дни, что утром 27-го как раз и заспался на
отцовской квартире, на Старо-Невском. Никто его не
разбудил, он почти полдня и проспал, пока уже начали очень сильно стрелять, и
поблизости. Очнулся, умылся и, едва позавтракав, побежал в события. А
события-то раскатались ого-го!
И он из первых разгадал буржуазных подсыльных,
зовущих революционную толпу повернуть с приветствиями к Государственной Думе.
Ещё чего! Безо всякой связи в этот час со своей партией отлично понял Мотя Рысс всё коварство этого приёма: не-е-ет!
уж сметать будем одним ударом вместе — и царское самодержавие и Государственную
Думу!
И он кричал до надрыву, спорил — и две больших
группы отговорил, повернул от Думы прочь.
А тут сгустилась перестрелка
с правительственным отрядом на Литейном, и Матвей
поспешил туда, как раз при неудачной автомобильной атаке революционеров.
Правительственный отряд крепко держался много часов под командой высокого
полковника с чёрной бородкой, много раз в него стреляли, да всё промахивались.
По ту сторону командовал полковник, а по эту — никто отдельно, и всё зависело — кто на каком участке
что сообразит. Матвей так понимал, что военный перевес всё равно у отряда,
поскольку у них единое командование. А у нас перевес в агитации, и агитацией мы
их сломим, каждого, кто с винтовкой против нас стоит, — надо
кричать-агитировать. И своего горла он не жалел, и других призывал, были и
другие студенты, — и каждый довод и каждая насмешка ослабляли солдатские сердца
в строю. (А межрайонцы кое-кто собрались днём на
квартире Глезарова, и посыпали его и Крошинского в Волынский полк, и написали новую листовку,
присоединились и эсеры: ко всеобщему восстанию и
созданию рабочего правительства! Но и смелей сделали: пошли и
без сопротивления захватили типографию «Нового времени».)
Через
несколько часов, к темноте, пересилили тот отряд на Литейном, он сломался и
спрятался в здании Красного Креста. Теперь надо было довести победу до конца и выгнать
их оттуда, а главное — схватить и перед всеми на улице расстрелять этого
зубра-полковника. Повстанцами — никто не командовал, командовал всякий, кто
хотел, а слушался тоже только кто хотел, потому и
разброд получался. Но всё же, после выхода оттуда солдат, обложили этот дом с
нескольких сторон на всю ночь, установили посты и дежурства — и новым
подходящим Матвей объяснял, какой тут зверь сидит, которого надо выловить. Сам
он на несколько часов уходил поспать, и опять пришёл к утру. Кто ночью дежурил
— уверяли, что никак ускользнуть не мог. Но когда утром собрали силы и вошли в дом
с обыском — оружия много нашли, а полковника не оказалось. Значит, ускользнул,
переоделся. Жаль.
Так почти за одной этой
осадой на Литейном и провёл Матвей едва не всю революцию, ехали мимо
автомобили, автомобили с рёвом и флагами, — он их как
не замечал. Полезнее стоять на посту и делать своё дело.
А вот досада, что упустили!
После этого отправился он
сегодня на явочную квартиру в Свечной переулок — уже теперь расконспирированную
— спросить Кротовского, что ему надо делать. Он
слышал, что студенты создают городскую милицию, но и сам понимал, что это
вздор, в буржуазных руках. Кротовский, хотя и шёл в Таврический на заседание совета
депутатов, но жался: не рано ли создали Совет? только поставим себя под удар. А
Рыссу сказал:
— Товарищ Рысс! Поведение ваше было правильным. Главная задача
вырисовывается: борьба с офицерством и особенно с
активным. Мы можем углубить и продолжить революцию, только если подорвём
офицерство. А иначе у нас не останется солдатской массы, она опять подчинится
им. Поэтому надо срочно дать — сильную листовку против офицерства, так чтоб им
выбивали зубы и кололи штыками. Такая листовка — сейчас всего важней.
Займитесь, вы лучше всех пишете.
Это было и лестно, и правда. И хотя жалко было даже на несколько часов
оторваться от живого вихря революции, но чтоб он вертелся ещё огненней — надо было посидеть над листовкой.
Квартира на Свечном была тесная, да приходили-уходили для связи — Матвей
пошёл домой, на Старо-Невский. Отец его был присяжный поверенный, квартира была
из многих комнат, и родители давно привыкли к самостоятельной жизни сына, не
вторгались, не мешали.
Уже по пути он чувствовал,
что — сочиняет, что в нём поднимается то яркое чувство, которое нужно для
листовки.
Особенно — для её
вступительной части. В каждой листовке должна быть вступительная часть, которая
сдирает кожу с нервов у читателей — и после этого они уже более восприимчивы к
лозунгу. И главный талант — написать вот эту вступительную часть, вот это умеет
— редко кто, а самый-то лозунг поставит любой партийный комитет.
Начать так: Товарищи
Солдаты! (и Солдаты — с большой буквы). Свершилось!!! Восстали вы,
подъяремные... Даже сам вздрогнул от этого замечательного слова — подъяремные,
закабалённые, крестьяне и рабочие восстали! — и с треском и с позором рухнуло
самодержавное правительство!
Хорошо, прямо как разрыв
снаряда! Остановился и в записную книжку записал, а то забудешь, пока дойдёшь.
Поправил кашне, забрался к шее мороз, пошёл дальше.
Ну, конечно, шайка слуг
царского самодержавия — это тоже не упустить. Но поскольку солдаты — большей
частью крестьяне, надо развивать крестьянскую тематику. А крестьянская мечта
известна: чтобы было где пасти корову и курицу. Итак:
в то время, как казна и монастыри (антиклерикальная
струя всегда должна присутствовать) захватывали землю, в то время, как
паны-дворяне с жиру бесились, высасывая народную кровь, — многомиллионное
крестьянство пухло от голода: курицы некуда выгнать обезземеленному мужику!
Эта курица, от Толстого,
очень тут пришлась: так пронзительно, жалостно звучит.
Записал. Длинная фраза,
пальцы тоже мёрзли.
В увлечении он шёл, не
замечая уличного. В нём совершалось важней.
«Паны-дворяне» надо ещё раз
повторить, это будет наилучший подход к офицерской теме: Солдаты! Будьте
настороже, чтобы паны-дворяне не обманули народ! Лисий хвост нам страшнее
волчьего зуба...
Ах, хорошо станут и хвост, и
зуб!
И надо будет уже ударить по
цензовым: но до сих пор вы не слышали ни от Родзянки, ни от Милюкова
ни одного слова о том, будет ли отнята земля у помещиков и передана народу.
Надежда плохая!.. Вот эта «надежда плохая» — очень простонародно звучит и берёт
за сердце.
Горничная сказала Матвею в
прихожей, что восстановился телефон и с тех пор два раза
звонила ему Вероника.
— Ладно, — ответил он. Велел
подать обед ему в комнату и пошёл работать.