216
А Воротынцев —
выздоравливал. Просто выздоравливал — целый полный день
сегодня.
Вчера он весь день
передвигался в сплошном непонимании и мучении. Он был так разбит, так истрачен,
— он себя не помнил таким опустошённым никогда.
И только изумиться: откуда ж
открылось это несчастье? Как он не замечал его?
Заснули только к утру, а
проснулись уже совсем среди дня. День, видно, был солнечный, но на окне тёмная
штора, да и солнце, может, не с этой стороны — так полусвет в комнате. И не
вставали.
Не-ет, никакое, никакое другое
женское тело, не такое покойное, не такое обширное материнское лоно — и не
утишило бы сейчас его тревоги, всей его внутренней изболелости
— вчерашней, позавчерашней. Или даже очень дальней? Это тело естественно
распростиралось, оно естественно сливалось со всем тем, что держит и носит нас.
Оно само и было — родная спасительная земля, но только мягче, теплей,
приёмистей обычной земли. Только к ней, к этой, прижавшись,
влившись, он и мог избыть свою изболелостъ и
возвратить здоровье себе — из неё.
Но для этого — долго надо
было лежать, очень долго, и почти не шевелясь, — и даже долго совсем ничего не
говоря. Тогда ощутимо, во многих клеточках, черезо всю кожу тела, к нему
возвращалось здоровье.
Как когда-то в Грюнфлисском лесу он лежал на земле, и не было сил
подняться, оторваться. Да вся спасительность была: не отрываться.
Он только длительностью,
непрерывностью, неподвижностью успокаивался и выздоравливал. Тайна этого
успокоения была в длительности: не час, не два, не три.
И теперь-то — теперь он мог
бы и рассказывать: и что же именно произошло, и с какой болью он пришёл вчера.
Но сумел ли бы? Только что: нехорошо они жили с женой — и сам он того не знал.
Да теперь — незачем было всё это взмучивать. Она — и так уже вылечивала его.
И с благодарностью, с
нежностью он целовал её благоплотные руки в
предплечьях.
Днём стала рассказывать с
открытой душой о себе. Как ведь выдали её сперва не по
её выбору, а по воле родителей. А потом она привыкла к мужу. А потом и
полюбила.
И — случаи разные. Разные
сказанные с покойником слова. Георгий никогда к такому не прислушивался. А
сейчас — то вникал, то отдавался этому журчанию, как лежачая колода в
облегающем ручье, обновляясь в этих струях.
Никогда не прислушивался, а
как неожиданно она уводила в сторону, где, казалось ему, и нет ничего. А вот —
лился вокруг него целый мир, обструивал потоками. И
это же вокруг каждой женщины свой отдельный мир?
И куда делось вчерашнее
разрывание, что просто жить не хочешь?
Захотелось есть — она не дала ему
подняться, а всё сама принесла и тут разложила на низком столике. Разве
больного в детстве так кормили его, — но не казалось ему стыдно-барски.
Когда-то схватился: а какое
же сегодня число. Двадцать восьмое. Так надо же ехать в армию!
Но в окне уже
несомненно умалялось света — наполовину проспанный день уже и кончался, а
Георгий так и не одевался за весь день. Он было сделал
такое движение, но она была права: куда ж теперь? ведь к вечеру. Уж лучше с
утра как угодно рано. Раньше встанешь — дальше шагнёшь.
Так и проплыл этот день —
без единого внешнего стука в дверь, без единого выхода, — и счастливо, что не
было в квартире телефона.
И электричества вечером
почти не зажигали — так полно, так плотно в темноте.