217
Адвокат Демосфен спасал
Элладу. Адвокат Цицерон спасал Рим. Но особенно — адвокаты были всегда сословием
революции. А из кого ещё состоял Конвент?!
Артист произносит чужие
слова, адвокат — те, что сам выносил в сердце и сложил. В этом — его
превосходство. Но в России только по уголовным и тем
более политическим делам имеет адвокат простор развернуть своё красноречие,
потрясти чувства судей и вырвать у них нужное решение. В гражданских же судах,
которыми и занимался Корзнер помимо юрисконсульства в
банке, такой завал дел и такая сухая обстановка, что ораторские эффекты и фразы
общего характера считаются даже неприличными, достоинство же адвокатской речи —
в сжатости и в богатстве юридической аргументации.
А новая революционная
обстановка вдруг открыла неограниченный простор красноречию. И вчера вечером Корзнер горячо выступал в думском зале, и не его ли была
решающей напорная речь, после которой отважились создать Московский Временный
Революционный Комитет?
А затем сразу и покатилось:
значит — и написать воззвание! (Корзнер вошёл в число
составителей.) Значит — и распространять по городу!
И серый купчишка Челноков смекнул размах событий — и не сопротивлялся. А товарищ
городского головы Брянский вызвался дать городскую типографию для воззвания.
Но тогда и устроить в
городской думе дежурство членов Комитета!
Сегодня утром Корзнер отложил все свои приёмы, отменил деловые встречи,
назначенные на сегодня, — да кому теперь до них? — и в первой половине дня
отправился снова в Думу.
Общая обстановка в Москве
была самая бодрящая. Газеты не вышли, забастовка типографов. Кто-то выпустил на
стеклографе «Бюллетень революции» — сведения и слухи из Петрограда, как
сообщали телефоны, так ли, не так, и листочки передавали из рук в руки. Трамваи
за день перестали ходить. Передавали о фабричных забастовках. В некоторых
частях города отказал водопровод, но не в центре. На улицах в разных местах
присутствовали усиленные наряды конных жандармов и казаков, и особенно на
перекрестках вокруг думы, и на Красной площади за Иверской,
— но не было ни одного случая разгона толп или препятствия их движению. Видимо
и власть замерла, нейтрально ожидая, к чему идёт. А к думе проникали сперва даже не толпы, но, по робости, группы, кучки, —
однако и к ним выходили ораторы из здания думы с короткими речами. А когда уже
толпа стала погуще — то выставили с балкона думы
красный флаг и повторяли в речах главные лозунги воззвания: что в Петрограде
революционный народ совместно с войсками нанёс решительный удар царскому
правительству. Но борьба ещё только началась! Московский народ должен тоже
призвать революционных солдат — присоединяться! и захватывать арсенал и склады
оружия!
После этих речей некоторые
группы отправились по казармам, обращать солдат. А к думе подходили всё новые,
новые, уже и с революционными песнями, — и сливались в толпу, она густела. После полудня она уже затопляла всю Воскресенскую площадь,
выдаваясь и на Театральную, в ней поднимались красные флаги, ораторы, — и вся
она превратилась в непрерывный сплошной митинг, который полиция теперь уже тем
более не смела тронуть.
А в самой думе собирались по
одному — революционеры. Да! Никто их в Москве уже давно не видел, не слышал, не
знал, и сами они прятались за невинными обывательскими личинами,
— а теперь приходили на готовое, и громче заявляли себя хозяевами и требовали,
чтобы Революционный Комитет передал власть, ещё им не взятую, в руки Совета
рабочих депутатов, ещё и не созданного! И выбирали свой Исполнительный Комитет!
Довольно нахально!
Но там были и порядочные
люди, меньшевики, которых всё-таки знали, — Гальперин, Никитин, Хинчук, Исув. И с ними
договаривались о разграничении функций и чтобы существовать в думе всем.
А в городе события
разворачивались. Рассказывали об обезоружении
отдельных полицейских, вполне мирно, без убийств. Посты городовых стали
исчезать сами собой. Крупные же наряды мялись. Затем к думе привалила толпа
студентов университета, человек четыреста. Очень смеялись, рассказывали, как на
Большой Никитской удалили
университетских служителей с контроля, сняли большие железные ворота и отнесли
их внутрь двора. А другие факультеты продолжали заниматься.
Потом пришёл слух, что
рабочие и солдаты захватили Арсенал. А разве войска присоединились к народу? —
ещё никто их не видел. Но вот на Воскресенской площади стали появляться и
группы солдат, больше безоружных. Передавали, что одна революционная толпа ворвалась было в Спасские казармы, но была оттуда вытеснена.
Судьбу движения должны решить войска — но они всё не приходили на помощь
революции.
С прошлой ночи прервалась
телеграфная связь с Петроградом, оборвались подбодряющие сведения на несколько
часов. Ловили приезжающих с поездов, узнать.
Но и власти московские вели
себя неопределённо. Даже — никак.
А между
тем в саму думу набивалось масса народу, и много деятелей, с именами или
малоизвестных, — от Земгора, от купеческого общества,
от биржевых комитетов, от военно-промышленных комитетов, от кооперативов, — и
созданный вчера таким героическим рывком Революционный Комитет как будто
пополнялся всеми этими представителями? — а на самом деле разводнялся,
расплывался, превращался чёрт знает во что: уже не называли его ни
Революционным, ни Общественного Спасения, а больше — Временным, а вот уже стали
называть — Комитетом общественных организаций.
Корзнер негодовал: с этими
безнадёжными обывательскими растяпами потеряли знамя,
потеряли звук, потеряли порыв! — да что вообще с ними можно пронести?
А тянулась проклятая
неопределённость, и неприсоединение войск, и не-известия
из Петрограда.
В негодовании Корзнер ходил домой поесть.
Когда же через полтора часа
снова пришёл в думу, то застал Комитет ещё более расплывчатый, но непрерывно
заседающий. И среди них же раздались голоса, что их никто не выбирал, и
разумнее передать первое слово самой городской думе, которая вот уже собиралась
перед вечером, очевидно без своего правого крыла.
A в каких-то комнатах того же
здания очевидно уже заседал этот Совет рабочих депутатов — и от него тоже
ходили говорить к толпе.
А Корзнер
тогда как и не гласный думы — становился что ж,
пассивным наблюдателем? Досада! Как грозно вчера вечером засверкало — а вот
расплывалось в какую-то всеобщую толкучку. Зато за эти
сутки Корзнер узнал сам себя: до чего ж нужна
разрядка для его энергии, сколько её накопилось под футляром адвоката и
юрисконсульта!
А Воскресенская площадь не
расходилась, гудела! И вдруг раскатился особый шум восторга, «ура», шапки в
воздух. С балкона думы было видно уже в темноте, при фонарях, как от Неглинного проезда появился строй в несколько сот солдат с
ружьями на плечах! И, кажется, — при младших офицерах!
Прошли через раздвиг толпы, стали — и прапорщик звонко объявил, что рота
пришла на службу революции, отдаёт себя в распоряжение народа!
Ура-а-а-а-а!..
У городской думы появилась
первая охрана!
Это подействовало на думу.
Заседание её пошло смелей, и поздно вечером в обращении к московскому населению
она уже слала горячий привет Государственной Думе и выражала уверенность, что
будут устранены от власти те, кто творит постыдное дело измены, старый пагубный
строй, и да не будет ничем омрачена заря, занимающаяся над страной.
Но Корзнер
находил, что в этих цветках декламации терялся тот явственный кулак,
который надо было подсунуть старому режиму под нос. За минувшие сутки революция
в Москве не раскачалась заметно.
Следующие часы пошло
веселей. Военно-автомобильные мастерские захватили радио. Толпа от думы
полилась к Сухаревой башне и к Спасским казармам, и всё-таки взломала их! В
здание думы энтузиасты стаскивали, что может пригодиться для отражения
контрреволюции.
И вдруг, уже к полуночи, с
Красной площади внезапно раздалось громкое солдатское пение — слова непонятны,
или что-то о вещем Олеге, а припев повторялся отрубистый,
угрожающий, в несколько сот голосов:
|
Так за царя, за родину, за веру Мы грянем громкое ура! |
А свои-то солдаты, своя
охрана — куда-то подевалась за это время. А толпа — не защита, сейчас и разбегутся.
А они — вот уже, мимо Иверской, заворачивают к думе,
печатают шаг молодой, штыки в воздух один в один!
В думе поднялся переполох.
Иные уже убегали. Но и то поздно. Послали им навстречу подполковника запаса
Грузинова, перед тем гордо тут объявившегося. Он в волнении вышел на ступеньки:
— Господа? Что вам угодно?
Оказалось — рота из 4-й
школы прапорщиков. Пришли «посмотреть, что тут делается».
— Может быть, вы голодны,
господа? — уговаривал их Грузинов.
Нет, они хотят посмотреть, что
делается. И стали ходить по думе.
А потом — возвращаться в
казармы поздно, потребовали себе ночлега!
Челноков придумал поместить
их в «Метрополе» — отдать им гостиные и биллиардную.