219
Для неисчезнувших членов
Думы находились дела, и самые необычные. Одни входили в сам Комитет и час за часом,
вперемежку с отлучками, участвовали в непрерывном его заседании-обсуждении.
Другим пришлось принять на себя (из невольного соревнования с Советом рабочих
депутатов) грозное звание комиссаров. Дело в том, что с саморазбежкой правительства почти все министерства остались
без возглавителей, — и вот Комитет решил посылать в
каждое по два-по три члена Думы, которые могли бы там
наблюдать, влиять, разъяснять, помочь руководить. Правда, эти посылаемые и сами
плохо представляли, что надо и что срочно (один Маклаков
в министерстве юстиции точно знал). И даже ёжились в своём новом и
неопределённом звании комиссаров. Да ещё и не во все те министерства легко было
добраться по улицам.
Тут ещё вдруг прервались все
городские телефоны, так выручавшие вчера: все барышни в испуге сбежали с
телефонной станции. Пока их разыскивали, да возвращали к делу, включали
телефоны только для нужд Таврического дворца.
Третьим доставалось
выступать перед приходящими войсками — то с крыльца, а то уже и в зале.
Четвёртым — ехать в незнакомые им казармы, и произносить речи в обстановке и
перед аудиторией, к которой они никак не готовились никогда. Никакие тонкости
тут были не нужны, а только с надрывной силой уговаривать: не спешить
праздновать, не выпивать, не кидаться в анархию, а подчиняться своим офицерам.
Родичев,
только что вернувшийся из Москвы (потрясающее историческое событие застало его
в досадной отлучке: именно вчера была назначена ему явка к московскому
нотариусу, он продавал лесную дачу), — воротившийся Родичев, несмотря на свой
седьмой десяток, с молодой охотой ездил выступать: у него ведь дар был зажигать
даже холодные сердца и натягивать нервы слушателей. И вдруг — открывшаяся
возможность выступать прямо перед народом, — да можно ли устать, господа?
Блистало, сверкало его пенсне на долгом шнурке, и острым треугольником
выкалывалась маленькая бородка. Весь народ открыто валит за Государственной
Думой! — чего ж ещё ждать? Это даёт возможность овладеть положением, стать во
главе движения!
Но и когда выступленья
казались успешными, когда и тоскливо безуспешными, — депутаты с облегчением
спешили вернуться в свою Думу. Правда, уже не в свою,
а сильно подпорченную. Уже перед дворцовым сквером автомобилями или напором
народа свалили часть чугунной решётки и один гранитный
столбик. В Купольном — штабели мешков. А дальше внутри
— солдатский табор с бессмысленной толкотнёй, где течение сшибалось
с течением не в политическом, а в самом примитивном физическом смысле — кто
кого пересилит и пройдёт раньше. Сквозняки. За одни сутки уже подшарпаны колонны, попорчена мебель, сальные пятна. А уж в
уборные заходить стало противно, так загажены солдатнёй,
да ещё и очередь. И перестал существовать гардероб, а в бывшей комнате личных
ящиков депутатов навалены пулемётные ленты и даже взрывчатые вещества.
Так вот — пробраться надо
черезо всю эту толчею, где радикальные барышни ещё разносили засидевшимся
солдатам бутерброды и чай, — и даже с боязнью прислушиваясь к разговорам толпы,
пробиться в те немногие последние комнаты левого крыла, в сторону Таврической
улицы, где ещё сохранялся дух Думы и были в основном
свои, и подышать привычной обстановкой: рассказать о своей поездке в полк,
послушать рассказы других. И если удастся, как забытое счастье, —
присоединиться к обсуждению каких-нибудь вопросов общего характера.
Тут стекались и не члены
Думы, а просто петербургские их друзья, кадетская публика.
Что слышно о движении войск
Иванова? Неужели достигнут и будут карать? Да ведь мы
и не революционеры, господа! Почему мы и уговариваем солдат вернуться в
казармы, почему мы и рады нашедшимся офицерам, — мы именно прекращаем
революционную ситуацию и восстанавливаем тот порядок, который нужен для ведения
войны.
(Не говорилось совсем вслух,
а очень думалось: может быть царь признает их Комитет
— и насколько всё сразу легализуется!)
Ко всему этому кризису
привели не мы, — привёл безвольный монарх, прогнивший режим.
Боже, как мы при этом режиме
жили!
И мы так уже стерпелись со
страданиями, которые он нам причинял, что могли жить как будто и счастливо. По
видимости.
Но вот настал для них час
расплаты.
Ничего, солдаты быстро
успокоятся, — зато в армии произойдёт теперь патриотический взрыв, и война
закончится победоносно и быстро!
Угнетал и перебивал поток
всё приводимых новых арестованных — часто совсем случайных
людей, — и всем добровольным конвоирам надо было выражать благодарность и
отпускать их, задержанных же перехоранивать по несколько часов, пока минует им
опасность, — и всё опять же в этих нескольких оставшихся комнатах.
Наконец появилось публичное
заявление за подписью Родзянки: что Думский Комитет до сего времени никаких распоряжений ни о каких арестах не
производил (это была правда, вся эпидемия арестов текла мимо него, он только
спасал несчастных) — и впредь аресты могут производиться не иначе, как по
особому распоряжению Комитета.
Но даже это заявление
напечатать — неизвестно где искать типографию, не придётся ли просить Совет
рабочих депутатов.
И тем более не имел Комитет
мужества призвать население не подчиняться той второй, парализующей власти.
Ужасно обидное положение! —
все эти массы притекали в Таврический
из симпатий к Государственной Думе — но утилизировать эти симпатии было никак
не возможно: массы растеклись по помещениям и только мешали, а вот чужая сила
внедрилась и захватывала их. И без этой второй силы
кажется уже и не восстановить порядка, не собрать солдат в казармы.
Надо как-то ладить. Как-то
взаимно дружественно.
Тут — вернулся Родичев, с
какой-то по счёту своей поездки, уже вечерней. За один день узнать было нельзя,
как он потерял утреннюю бодрость, и охрип, и постарел, и пенсне спрятал.
Сейчас он был в Семёновском
полку. И вернулся сильно расстроенный и изумлённый. По вечернему времени
солдаты собрались на его речь в большую казарму в одном белье и валенках.
Слушали, хмурились — а «ура» совсем не кричали.
Так и разошлись в белье, как
и не слушали его. Первый раз в его жизни речь настолько не произвела никакого
действия, где уж там восторга.
А оказалось, ходит у них
прокламация: революцию Пятого года украли офицеры,
украдут и нынешнюю, если солдаты не дадут им урока.
Кто-то ж где-то эти
прокламации печатает, для них типографии не закрыты.