220
Весь сегодняшний день прошёл
у Председателя как на пышущем болоте, где он пытался нащупать хоть какие-то
твёрдые точки и установить поддерживающие связи.
Лился поток арестованных, от
городовых до министров, — и всё в Таврический,
как будто это Родзянко руководил арестами, а многие сановники и генералы —
прямо к нему в кабинет. И все взбунтовавшиеся войска валили куда? — в Таврический, и кто их
приветствовал? — опять же Родзянко. И даже простые солдаты рвались зачем-то в
кабинет Председателя. Кто-то занял Петроградское телеграфное агентство — и вот
посылали во все провинциальные газеты телеграммы о падении старого правительства,
и всё — от именно Временного Комитета. То есть опять Родзянко? И теперь если
начнётся следствие — то он допустил кое-что незакономерное?
А между тем Родзянко оставался предельно лоялен и патриотичен — и только так
выступал пред войсками. О Государе, правда, он ни слова не говорил, тут
создалась какая-то неясность, но он просто трубил во славу родины! (Делая усилия над собой — не замечать этого безобразия, строя, вида
и позорного отсутствия офицеров. Призывал к возврату
патриотической совести, сознавая, что с такой армией нельзя будет
прожить ни дня военного времени).
Ведь власть сама выпала
из рук законных носителей — а Временный Комитет только подобрал её и хранил. И
готов был законно перелиться в новую законную власть. Да Комитет, по сути, уже и
стал началом той конституционной власти, по которой изнывало общество и
изнывали союзники. И так легко и счастливо эта власть создалась! Но чтоб
распределять министерские портфели — не хватало санкции Государя.
Да и не хватало единства и подчинительства в самом Комитете. Повиновение дерзко
разваливал Керенский, не отчитываясь, где он и что делает, совершенно
возмутительно и в мятежном духе выступал перед юнкерами и перед батальонами — и
на виду публики его невозможно было отстранить и обуздать. А в Комитете он
анархически заявлял, что над ним тяготеет долг перед Советом депутатов. А
Чхеидзе и вовсе там пропадал все сутки. Между тем обоих вводили в Комитет как
дар левым, надеясь их этим осчастливить и привлечь, — но они не ценили этого
дара. И так же ускользал из-под Родзянко свой думский заместитель Некрасов. А
Милюков вёл себя так упорно-независимо и замкнуто —
никакого подчинения Родзянко в нём не ощущал. Да всегда чуял в нём полную чужесть, даже до того, что сомневался: для Милюкова
существует ли Россия как живое целое, хотя он так и заботился о расширении её
границ и о выигрыше этой войны.
И с болью, с оскорблением
узнал Родзянко, шепнули по секрету, что уже сегодня утром прибыл в Петроград
князь Львов! Несомненно, что вызвал его интриган Милюков! — чтобы начать
вытеснять Председателя! Но — молчал...
Вот так-так! Да Милюков не сносился ли тайно и с союзниками?
Но тут — Родзянко успел.
Вернулся его тайный посланец, побывавший и у Бьюкенена, и у Палеолога. И верно
угадал! — союзные послы, все эти годы сочувственные к борьбе русского общества
против русского правительства, не могли не поддержать! Не на бумаге, пока ещё
из осторожности устно, оба посла ответили Председателю, что они признают
Временный Комитет единственным законным правительством России и выразителем
народной воли! (Ай, спасибо!) И ещё выразили своё ненаписанное такое мнение:
что самодержавный строй может быть успешно заменён конституционным, лишь бы
поскорей установился порядок и русская армия могла бы
выполнить свой долг перед союзниками. Достаточно, сколько революция прошла, а
теперь надо её ограничить.
Так того же и Родзянко
хотел. Очень хорошо, после этого ответа он стал чувствовать себя увереннее.
Да второй уже день Родзянко
находился в настойчивом процессе — доразумения. Этот
процесс почему-то не мог произойти сам собою и быстро. Но должны были течь
часы, должны были приходить разные вести, должны были обращаться по делу и без
дела разные люди, думцы и не думцы, — и всё это не оставалось без пользы в
процессе доразумения. И так на протяжении дня сами
собой и силою обстоятельств возникали мысли, освещались предметы и принимались
решения, — убеждали Председателя люди или сам он додумывался.
И намёк союзников тоже
посеялся плодотворным семенем. В самом деле — 11 лет строй называется конституционным,
— а где же он?.. Это не противоречит монархической лояльности.
Всё-таки перед Государем
Председатель чувствовал себя стеснённо. Как ни дурны были их отношения
последнее время, как ни дерзил Родзянко Государю — но никак не чувствовал себя
мятежником и не допускал им стать. Он просто спасал Россию от дрянного, гнилого прежнего правительства. А тут вот —
изодранный государев портрет в думском зале... А тут ещё — эти арестованные
министры, как будто Председатель Думы их посадил. Как ни дрянны
эти министры — но не сажать было под замок... Но Председатель не имел власти их
освободить... И потом эти его речи перед войсками: как ни патриотичны, а при
Государе бы их вслух не повторить...
Но и Государь! — почему он
молчал? Почему он так надменно не отвечал на телеграммы?
А теперь ехал сам, — на
расправу?
Это его движение было
смутно, тревожно, опасно. Зачем он ехал? Как будто: ворваться в Петроград,
стукнуть здесь ногой, крикнуть на ослушников?.. Непохоже
на него, но потому и страшно, что непохоже.
Расторопный Бубликов докладывал о
движении царских поездов — и спрашивал, что делать?
А что можно было придумать?
Государь приближался — и
нарастала неизбежность встречи и отчёта.
Но настолько ли в виновном
положении был перед ним Родзянко?!
В корзине из дому принесли
Михаилу Владимировичу тёплый обед. У себя в кабинете он уже не мог спокойно
пообедать, пошёл в укромную комнатушку, прикрыл измученную грудь салфеткой, как
будто стало поспокойней. Чего в
голодном виде он не мог сообразить — теперь в насыщенном понимал лучше, еда
прямо шла на питание головы.
Ведь он именно хотел
правильной конституции, и ничего больше! Он был сейчас — самый миролюбивый
человек в Петрограде, а может быть и во всей России. Зачем ещё какие-то военные
действия? Зачем они послали на Петроград восемь полков? Против кого?
А услужливый Беляев сообщил
по телефону и перечень полков: 67-й Тарутинский, 68-й
Бородинский, 15-й уланский Татарский, 3-й Уральский казачий, 2-й лейб-гусарский
Павлоградский, 2-й Донской казачий, 34-й Севский пехотный; 36-й Орловский пехотный. А ещё возможен
Преображенский и два гвардейских стрелковых... Да уже и не восемь? И передовой
полк уже может прибыть в Петроград на рассвете 1 марта.
Да что ж они? Что ж они
делают?!
Только и надо было теперь
Государю: признать кабинет Родзянки, и всем примириться — и дружно работать для
победы над злейшей Германией. А Государь?..
И — надумал Родзянко! и
понял, как ему действовать против этих полков.
И — не мог не действовать,
ибо надо было устоять и против милюковского подкопа и
приезда Львова.
Да всё та же мысль, а каждый
раз приходит как свежая, самая надёжная поддержка для Председателя, никому
другому не доступная, — это поддержка Главнокомандующих. Его особенное значение
укреплялось такими, как вчера, ответами от Брусилова и Рузского. Сегодня он уже
разослал всем Главнокомандующим телеграммы о создании Временного Комитета,
который выведет столицу в нормальные условия, Армия же и Флот пусть продолжают
защиту родины.
Но тот предмет, о котором Родзянко
думал связаться теперь, — даже не подходил для телеграммы, а должен был носить более конфиденциальный характер. И связаться даже именно
только с Алексеевым. И именно сейчас удобно, когда Государь уехал из Ставки.
Алексеев может стать и
наилучшим посредником между Родзянко и Государем. От Алексеева и от самого
зависит много: ведь это он посылает войска.
Вот что нужно сделать:
сегодня поздно вечером, никому не объявляя, ни даже своему Комитету, устроить
себе прямой телеграфный разговор с Алексеевым. Для этого, когда схлынут многие
лишние глаза, поехать в здание Главного Штаба.
Конечно, Алексеев умственно
ограничен, у него нет широты даже военного кругозора, а государственного и не
спрашивай. Но должен же он понять, если объяснить ему самые необходимые вещи.
Что тут, в столице, может подняться гидра революции и всё смести. И только
Думский Комитет, и только сам Родзянко является истинным против неё оплотом — и
должны быть поддержаны всячески. Что Думский Комитет — это и есть многожеланное общественное правительство, оно уже вот
создано. Что Родзянко сейчас — единственная реальная сила в Петрограде, один он
владеет ситуацией, и под его руководством налаживается полный порядок.
Что поэтому посылка каких-то
войск на Петроград — не только начало злостной, ненужной, вредной междоусобицы,
но подорвала бы целительные усилия Председателя задержать революционное
движение и излечить Петроград. Такой приход войск был бы губителен для порядка,
который уже налаживается.
Надо, напротив, оценить
монархическую верность Председателя и поддержать его нынешнюю полную власть в
столице.
Неблагодарный Совет рабочих
депутатов делал, что хотел, — но на опасном направлении, против войск Иванова, предоставлял
действовать Думскому Комитету. Неблагодарный собственный Думский Комитет плохо
подчинялся. Неблагодарный Петроград ликовал, метался, стрелял, беспутничал. Но всех их, неразумных, прикрыть от карательных
войск Иванова мог только один Родзянко. И должен был бескорыстно и благородно
сделать это.
Он ставил себя жертвой за
всех.
Тут приступили к
Председателю его комитетчики: а что же Москва? Надо же и Москву валить! Нельзя
же ей, первопрестольной, прогрессивной, оставаться в лагере реакции?
Без Москвы — и мы не Россия.
Верно. Тоже верно. Надо и
тут приложить свою весомую руку.
Что же опять? Телеграмму!
Во-первых — городскому голове Челнокову, на
поддержку. Во-вторых, командующему Мрозовскому в
устрашение:
Старого правительства в
Петрограде не существует. Правительственная власть принята Комитетом Думы под
моим председательством. Предлагаю вашему высокопревосходительству немедленно
подчиниться. За допущение кровопролития будете отвечать своей головой.
Родзянко.
Тут прибежали весёлые
голоса:
— Протопопова
схватили!!!
— Да что вы?! — обрадовались
думцы, а больше всех Родзянко, падению изменника-предателя.
И вставил в телеграммы:
Министр внутренних дел
арестован.