225
Сегодня Гиммеру удалось не
пропустить хороший обед — всё-таки товарищи думали о таких простейших
потребностях, заботились и друг о друге тоже. Революция — феерия, это
замечательно, но покушать с закуской, первым, вторым и третьим — это
материальная основа для дальнейшей революционной инициативы. Главное, что
удобно — совсем близко от Таврического, в начале Фурштадтской, пошли целой гурьбой. Там жил известный доктор
Манухин, когда-то вылечивший Горького на Капри от туберкулёза, — и сам Горький,
совершивший маленькую экскурсию по городу, тоже был на этом обеде.
Правда, он же и испортил
его. Ото всего виденного великий писатель стался не в духе. Он брюзжал на
всеобщий хаос, эксцессы, проявления несознательности, даже на барышень,
разъезжающих по городу с солдатами на автомобилях, — и во всём этом видел
признаки нашей ненавидимой азиатско-русской дикости, будут вколачивать гвозди в
черепа евреев, и это приведёт к провалу замечательно удавшейся революции, а вот
европейцы давно бы всё организовали. Гиммеру были просто смешны такие
политически-близорукие выводы, и он осмелился спорить (независимый ото всех
фракций, он и от Горького старался держаться независимо): что дела, напротив,
идут блестяще, два неполных дня, а нет уже ни царского правительства, ни
охранки, ни Петропавловки, это просто чудо. А все эксцессы, жестокости,
глупость — без этого ни одна революция никогда обойтись не могла, такое
теоретически немыслимо. (По сути, Горький — обыватель и судит с обывательской
точки зрения, вот и показал себя). Но другие собеседники поддакивали Горькому,
что героев в России всегда было маловато, — и Гиммеру пришлось смолкнуть.
А в общем обед занял много
времени. Сговорясь, кто будет ночевать у доктора
Манухина, а кто у других знакомых поблизости, разошлись, — и Гиммер ещё часа на
два пошёл в Таврический. Он вернулся в отличное
состояние и не хотел пропустить ещё доли наблюдения или доли участия в
событиях.
Был десятый час вечера.
Дворец уже значительно опустел по сравнению с дневным временем, впрочем в Екатерининском сидели на полу, располагались ко
сну и уже лежали сотни солдат. Освещение дворца может
быть было нормальным в обычное время, но при таком обилии людей теперь казалось
недостаточным.
Совет депутатов
наконец разошёлся, прозаседав с полудня, но в его
просторной комнате всё ещё сидело группками сколько-то солдат, сколько-то
штатских, всё не могли выговориться о свободе и успокоиться.
В комнате № 13 тоже ещё
оставалось несколько необедавших членов ИК — Гвоздев,
Красиков, Капелинский, — и Гиммер энергично вошёл с
ними в обсуждение всплывавших вопросов.
Оказывается, за эти часы в
Совет, почувствовав, что это новая власть, потянулись владельцы газет и
владельцы типографий с жалобами на разорение: почему им не разрешают выпуск?
Они демагогически апеллировали к принципам свободы печати, что её не может быть
при революции меньше, чем до революции.
Как сказать. Чисто
теоретическое рассуждение может далеко завести. Гиммер активно вмешался, пошёл
разъяснять недовольным, что уже состоялось постановление Исполнительного
Комитета. Что здесь нужна осмотрительность, нельзя оступиться в
контрреволюционное болото.
А типографский вопрос был
острый, и все партии уже нацелили типографии, которые хотели бы себе
конфисковать, и требовалось только решение ИК, ещё сегодня не состоявшееся.
Последние члены ИК
расходились, а Гиммер обещал теперь подежурить до полуночи.
Без дежурного никак было нельзя,
потому что всё время кто-нибудь врывался. Например, какие-то самочинные группы,
наметившие арестовать кого-нибудь из зловредных слуг старого режима, но одни
решались совершить это до конца сами (и не встречали сопротивления), а другие
приходили всё же за устным или письменным разрешением в Совет.
Новое
чувство это было для Гиммера, он изумлялся: ещё позавчера по сути нелегальный,
без разрешения жить на собственной квартире, — вот он сидел в удобном кресле за
массивным столом и решал вопрос свободы или тюрьмы для какого-нибудь
вице-адмирала — или сенатора Крашенинникова, председателя Петербургской
судебной палаты, — а тем более, помнится, который присуждал к трём месяцам думцев-выборжан, — так революция это и есть — возмездие! Прежде всего — возмездие!
Чувство всесилия наполняло
революционной гордостью: как же всё перевернулось! И каков уже авторитет Совета
рабочих депутатов, если подпись одного неизвестного члена ИК — вот, высшая сила
в Петрограде!
Но если не обманываться, у
Гиммера не было уж такой полноты власти: наличествовал разгон революционной
стихии, и что Гиммер легко мог — это разрешить арест почему-либо
назначенной жертвы, а что было почти бесполезно, это — отказать: всё
равно учинят сами или возьмут разрешение у кого-нибудь другого.
Да и какие были у него
основания отказать в аресте? Такой арест старательного слуги царского режима
был a priori
справедлив, — и тем более справедлив, чем этот человек был умней и талантливей,
а значит — возможный двигатель царистской реакции или вдохновитель монархического
заговора.
В министерском павильоне
Думы уже сидело под строгой охраной несколько десятков этих высших сановников,
и ещё были места для следующих голубчиков. А для тех, кто помельче,
— отведены были комнаты вдоль хор зала заседаний Думы, и там уже было заперто,
наверно, несколько сот.
Отлично шли дела!
Гиммер подписывал, группы
убегали, приходили другие.
И вдруг с большим
драматизмом, с криками, ворвалась группа солдат человек 8–10, одни со штыками,
другие без. Гиммер думал — тоже с арестом какого-нибудь генерала. Нет. Они
просто клокотали от узнанного ими приказа Родзянки: возвращаться всем по
казармам, оружие сдать назад в цейхаузы, принять
офицеров, а самим исполнять службу. Уже раскусив, где можно найти управу и
защиту, солдаты ворвались в Совет, в надежде получить приказ противоположный.
Со своей исключительной
интеллектуальной силой Гиммер во мгновение оценил, нет узнал, момент, который должен был прийти! Ах, как
же просчиталась буржуазия! Им не терпится вернуть армию в руки офицеров — и они
поторопились, они просчитались, они получат обратный эффект! Роковой момент,
ожидающий такого же громоносного решения Совета, а
сейчас — его лично, Гиммера!
Маленький, он — вскочил
навстречу крупным солдатам, пожимал им всем руки, даже некоторым по два раза,
благодарил, что они пришли, благодарил за пролетарское доверие, приглашал их
всех сесть, — и только когда все уселись, опустился в кресло.
А сам тем временем —
соображал как вихрь, в густоте политического сплетения. Он как будто начал
беседу с солдатами и всё время что-то подбодряющее говорил им, на самом деле
при всей ясности вопроса он не имел права сейчас высказать вслух решение, но
просверливал его, чтобы представить товарищам по ИК.
Ещё бы не понятно было это
солдатское состояние! — боязнь утерять мелькнувший призрак свободы и новой
жизни. Конечно, оно обращалось недоверием и распалённым негодованием против
офицерства. И это состояние надо было уметь использовать для хода революции! А
— как? А — как?.. Вот не хватало практической политической хватки.
Пока что Гиммер мог обещать
солдатам только: всё тщательно расследовать и поставить об этом вопрос на
заседании Исполнительного Комитета.
А вскоре после их ухода
ворвался — он всегда не входил, а врывался — Соколов. Он слишком задержался на
обеде, но тем более был шумен и весел.
Он выдумал совсем несообразное: привёл какую-то польскую делегацию, вернее
трёх поляков, неизвестно кого и какие круги представляющих, и требовал выйти к
ним от имени ИК: дать возможность этим полякам поприветствовать русскую
революцию.
Хотя в голове крутился
солдатский вопрос — но польский вопрос тоже осевой в революции. Ладно, Гиммер
уступил. Вышли с важным видом в комнату № 12, откуда служители выносили последние
стулья, чтобы завтра Совету было просторнее стоять, — и тут декоративно-торжественно
приняли поляков, выслушали их и свою произнесли им речь, желая и Польше не
долго задержаться в фазе буржуазной революции, но иметь в виду широкие
демократические перспективы.
Зато после приёма Гиммер
теперь схватил Соколова за пуговицу, потащил в комнату ИК и там стал обсуждать
с ним, выяснять теорию: общую постановку армейского вопроса, как он вставал
теперь перед Советом. Не то чтобы Гиммер надеялся получить решение от бестолочи Соколова, но в беседе с ним думал отточить
собственное. Вот есть такое распадение солдат: не возвращаться в повиновение
офицерам! Такое настроение должно быть правильно канализировано. Это же
неповторимый момент! Маркс и Энгельс говорили: дезорганизовать армию — это и
условие победоносной революции и её результат. И
установка Циммервальда — вырвать армии из-под
буржуазного господства. Слышал ты про такой приказ Родзянки?..
Раз в воздухе носится — конечно Соколов слышал, что может его миновать! Правда,
самого приказа никто в глаза не видел.
Хорошо, пусть такого приказа
даже нет. Может быть, его и нет. Но достаточно было сегодня днём послушать
возмутительные выступления Родзянки и Милюкова перед приходящими войсками — там
всё это и содержалось: «возвращайтесь в казармы, повинуйтесь своим офицерам!».
Но это есть лукавая атака на все достижения солдатской свободы. Цензовые круги
открыто и бесстыдно призывают к порядку, к подчинению, послушанию, — пытаются
опять загнать революционных солдат в офицерские ежовые рукавицы.
«Восстановить порядок»! —
так для этого самого и движется генерал Иванов!
И вот какую тактику
предлагал Гиммер. Конечно не выбрасывать открыто
антивоенных лозунгов. Мы их пока молчаливо припрятали, и это совершенно верно:
пока царизм ещё не побеждён окончательно, пока революционная власть ещё не
освоилась и не укрепилась — нельзя нам допускать раскола с цензовыми кругами.
Напротив, мы по-прежнему должны подталкивать буржуазию углублять и закреплять
революцию.
Но вместе с тем не можем мы
допустить, чтобы массы революционных солдат снова попали в плен к офицерству.
Совершившийся выход их на свободу неповторим — и нельзя допустить простого
возврата в казармы. Нужно нам, Совету, немедленно, завтра же, предпринять
какой-то революционный шаг, который обновил бы все взаимоотношения внутри
армии, создал бы в армии — атмосферу политической свободы и гражданского
равноправия!
Соколову — очень
понравилось, он — со всем согласился. Он — и сам отчасти уже думал схожее, и сегодня
со Стекловым был у него сходный обмен мнениями. Он брался завтра идти с этим на
Совет.
Что-то надо сделать, иначе
какие ж мы циммервальдисты?