228
События кипели где-то, но к царскосельскому Александровскому дворцу докатывались только
слухами и более всего не через должностных: чиновных лиц, а через прислугу.
Слух был, что в Петрограде убит камергер Валуев. Слух был, что пробрался в
Царское начальник петроградского Охранного отделения
генерал Глобачёв, его отделение разгромлено со всеми
тайными бумагами, — но это он рассказывал начальнику дворцовой полиции, а сам
не сделал попытки доложиться императрице. Пришёл ужасный слух, что подожжён дом
графа Фредерикса, а графиня отвезена в больницу. Похоже было, что в Петрограде и всё разгромлено, что могло
стоять, что было властью, а новый думский комитет Родзянки не владел
положением. И даже, рикошетом от столицы, достиг слух, что и
сам Протопопов — в Царском, и даже прячется здесь, во дворце, или у Вырубовой, — и из-за этого будут громить дворец. (А
что Вырубова приносит несчастье — это вся прислуга
почему-то считала так).
Ах, Александр Дмитриевич,
надежда царской семьи! — отчего же он не спас ничего?..
И в самом
Царском усилялось брожение. Говорили, что броневики
подошли к Софийским казармам стрелков и поднимали их куда-то. Что в царскосельской ратуше собирались солдаты и офицеры. Изредка
издали доносились выстрелы — как будто громко кололи дрова. К вечеру сгустилось
ощущение подступающей опасности.
Но ничего реально дурного не
происходило близко, никакие мятежники на виду не появлялись — и свободен оставался проезд к Фёдоровскому собору, где в 7
часов был назначен молебен о здравии цесаревича. Государыня поехала с
единственной здоровой Марией, а также немало офицеров Конвоя и Сводного полка.
Чудный был молебен, но душа
не стала легка. Возвратились во дворец так же
беспрепятственно, однако здесь — то от баронессы Буксгевден,
то от четы Бенкендорфов, от мадам Шнайдер
и от Лили Ден, государыня узнавала жуткие новости,
которыми уже был угнетён дворец: в Царском солдаты разбили несколько винных
лавок и погребов (заходили распивать в соседние дома, а если их не впускали, то
разносили двери), — и это были императорские стрелки?? Да и при закрытых
окнах стала слышна беспорядочная стрельба, а при открытых форточках — и игра
военных оркестров, то как будто гудел морской прибой
или как изображают шум толпы в операх. Передавали, что освобождены арестанты из
тюрьмы. Но самый страшный слух был, неизвестно как пришедший, но уже уверенный
во всём окружьи: что из Колпина к Царскому
валит огромная толпа, называли тридцать и триста тысяч, тамошних рабочих и
всякой восставшей черни, — идут сюда, громить дворцы!
Но, правда, немалая же сила
стояла и на охране дворца. Прямо во дворце, в его обширных
подвалах и примыкающих казармах, были собраны: две роты Конвоя — терская и
кубанская, одна рота железнодорожного полка, два батальона Сводного
гвардейского — и уже пришли из Александровки две роты родимого гвардейского
экипажа, и ещё была батарея воздушной охраны во дворе, пушки которой теперь
наклонили и направили к воротам. И несколько дворцовых генералов было во
главе, а генерал Гротен — и воевавший, с фронтовым опытом. Вдоль дворцовой
ограды вкруговую была расставлена цепь. Вне ограды разъезжали верхом казаки
Конвоя.
Сила была немалая, и все
преданные, все верные, готовые к защите — и против них разрозненные
расстроенные солдатские толпы не должны бы иметь силы, да они не пытались и
приблизиться.
Но вдруг сами воинские
начальники обнаружили, что их части, так долго содержимые
для лейб-защиты Их
Императорских Величеств, — как же могли быть применены? Если принимать бой и
защищать дворец — то при перестрелке могут получить повреждение члены
августейшей семьи, да и сам дворец?
Обратились за разъяснением к Ея Величеству.
Александра Фёдоровна
сохраняла всё мужество и наружное спокойствие, она словно совсем перестала
испытывать в эти дни свои беспрерывные измучивающие болезни. Она была здесь
сейчас как бы старший из генералов, первый комендант своей дворцовой крепости,
несомненный начальник этого пёстрого гарнизона. И власть была ей дана —
пожалуй, впервые в жизни, не опосредствованно, не через влияние на царственного
супруга, не через приказы послушным министрам, не влиять-уговаривать, — но
прямая власть применять силу и открывать огонь.
И, всю 45-летнюю жизнь томившаяся от невольной женской своей ограниченности,
оттого, что не открыта ей прямая власть над событиями, — в этот великий день
событий и при собранной всей своей решимости, смелей и властней всех этих
придворных мужчин и генералов, — императрица почувствовала, что уверенность
решений изменяет ей. Все предметы вдруг задвоились, затроились
— и она перестала единственно верно видеть: как же следует поступать?
Давать бой?..
Единовластие оказывалось
совсем не прямолинейно, каким Александра Фёдоровна видела его всю жизнь.
Угроза разгрома дворца,
шальных пуль, залетающих в окна, может быть и к детям (может быть и к
наследнику!), и возможные раны и смерти любимых
чудесных конвойцев, которых знала она в лица и по
фамилиям, и семьи их, и гвардейских матросов (столько спутников яхтенных
прогулок!), да и гвардейцев Сводного полка, — да даже не только их, но и тех,
наступающих, не известных поимённо, но тоже наших, императорских гвардейских
полков, — обессиливали её приказать бой.
А те колпинские
рабочие, которые только и рвутся для грабежа и мести и
может быть подкатят сюда через час? К ним — у неё не могло быть жалости?
Сколько травили её и кляли,
что она — немка, что она — чужая, не считает народных смертей, а жалеет только
немецких военнопленных, — от одного этого висящего обвинения, если не просто
как христианка, воротившаяся с церковной службы, — она не могла приказать
стрелять!
А стрелять в эту колпинскую толпу — это был бы ужасный повтор ужасного 9
января, этот распад ума, когда, имея всё оружие, ты беспомощен что-либо сделать.
Сколько раз в колебаниях и
растерянности мужа императрица дрожала от порыва к действию! И вот — прямо к
ней обращались генералы за приказом, а она ничего не могла повелеть, кроме
слабости.
Расслабились брови над её
глазами и разжались губы.
Порог решения.
А ещё то, почему-то,
добавило страшности, что вдруг погас электрический
свет по всему Царскому Селу, кроме дворца, — и ночной мятеж в этой мгле
показался особенно затаённым и угрожающим.
Тут баронесса Буксгевден позвала её к окну. Там, на площадке перед
дворцом, освещённый фонарями и окнами дворца, генерал Ресин выводил и
расставлял две роты Сводного полка — очевидно, готовился к близкому бою.
И действительно, ружейные
выстрелы, казалось, приближаются. И кто-то сказал, что в пятистах шагах отсюда
убит полицейский на посту. Вот-вот начнётся стрельба и здесь, и прольётся кровь
на глазах! А ещё же — сколько беззащитных постов расставлено вокруг решётки
парка! Нет!! Этого нельзя допустить!! Кровь — не должна пролиться, и тем более
— на глазах!!
— Ради Бога! ради Бога!
чтобы ради нас не было крови!!
Но — как же?
Государыня распорядилась:
все войска ввести внутрь дворцовой черты. И — снять посты за парковой решёткой.
Но если не воевать — тогда неизбежны
переговоры?
Да, очевидно так. Да.
Как-нибудь уладить, договориться. Послать парламентёров.
Кого же? куда? к кому?
Придумали: начальника
дворцового управления князя Путятина послать — куда же? — в ратушу, где
мятежники собираются, и предложить нейтралитет: дворцовые войска не станут
стрелять, если не будет внешнего нападения.
Ловилась размытая черта
между мраком города и ярким светом дворца. Ожидание. Иногда оттуда надвигались,
с криками или песнями. Отходили.
Но нарушился строгий недопуск. Проникали какие-то неизвестные личности и в
полутьме шептались с дворцовыми. Во дворец просочился
и распространился расслабляющий слух: что если только вздумают защищаться, то
артиллерия откроет по дворцу разрушительный огонь. И хотя комендант Царского ещё днём предупредил, что царскосельская
артиллерия не имеет снарядов, — сейчас нелегко было убедить рядовых защитников,
что это — действительно так.
Возбуждение поднялось и на
верхи. Во дворец собрались многие придворные чины, жившие вне,
как Бенкендорфы или Апраксин,
— а теперь им следовало оставаться здесь и помещаться едва ли не в комнатах
прислуги.
Усвоив и развивая принятое
миролюбие, граф Апраксин испросил повеления государыни перевезти больную Вырубову со всеми её четырьмя сиделками и тремя докторами —
куда-нибудь вовне дворца, чтоб ослабить напряжённость и опасность для
остальных.
Императрица изумилась: она
сказала — миролюбие, но разве это значит предавать друзей?
О! сколько было пережито,
изжито и подавлено в её отношениях с Аней за 14 лет! Не было у государыни
женской души доверительней и капризней, и надоедней,
и даже такого предмета растравной ревности, — но в
голову бы ей не пришло пожертвовать Аней для благополучия остальных. Перевозить
её в кори, когда детей она не решилась перевозить.
Скорей, она видела теперь,
ей придётся расстаться с этим графом.
Возвратился князь Путятин из
ратуши. Перемирие принято, — но пусть на дворцовых патрулях будут белые
нарукавные повязки — в знак миролюбия.
Хорошо. (Разорваны две
скатерти на повязки).
И дворцовый гарнизон пусть
пришлёт своих представителей в революционную комендатуру.
Хорошо.
И пусть пошлёт парламентёров
в Государственную Думу в знак признания её.
Ничего больше не оставалось.
Хорошо. (Незаметно и без боя дворцовый гарнизон включался в
бунтующий).
Но торжество было в том, что
избегнуто кровопролитие.
Тут — передали из почтовой
конторы по телефону, несказанно обрадовали государыню новой телеграммой от
Государя, уже из Лихославля. Он подтверждал, что завтра утром надеется быть
дома.
Ну слава Богу! Ну слава Богу! Завтра будет сам, и кончится эта
неизвестность. (Едва ли не впервые в жизни она воспринимала своего мужа как
твёрдого повелителя).
Всего оставалось пронести
бремя императорской власти — до утра.
Но тут стали докладывать, что
дворцовые части в смущении, на них подействовали вести и угрозы извне. Были
даже глухие намёки — уйти из дворца.
Офицеры обходили свои роты и
подбадривали, что наступил момент доказать на деле свою преданность Государю.
О нет, не так! Тут — знала
государыня приём. Сколько раз какое воодушевление,
восторг испытывали все полки, которые объезжал смотрами Государь, да ещё с
наследником. Надо понимать эту немудрёную народную душу: они — обожают
царственную семью и на царских глазах готовы на всё.
И Мария Антуанетта
сейчас пошла бы обойти строй своих швейцарцев.
И решила императрица: сама
обойти фронт своих войск в дворцовом дворе. Её
предупредили, что очень холодает. Но она как будто забыла свои бесчисленные
болезни, никогда она не двигалась так уверенно, как эти дни.
Вот сейчас они взглянут на
неё, верные души, — и воспрянут, и выпрямятся, и будут готовы на любой смертный
подвиг!
Большой дворцовый двор был
освещён сильным электрическим светом — и в нём выстроили в карре
несколько рот. Мороз набрался — 23 градуса по Цельсию, и крупно вызвездило небо
сквозь всё электрическое осиянье. Слышались постреливания и песни в тёмном Царском Селе. Выстроенных предупредили не отвечать на приветствия громко.
На высоком крыльце
распахнулись широкие двери. Вышли и стали по сторонам два нарядных лакея, над
собою подняв серебряные канделябры с зажжёнными свечами, хотя и не добавлявшими
света во дворе.
В шубе и белом пуховом
платке вышла высокая, ровная, жёстко-величавая императрица, на закинутой голове
как бы неся невидимую корону.
Рядом с нею в меховой шубке
шла полноватая миленькая 18-летняя Мария, совсем без величия.
Войскам негромко отчётливо
скомандовали.
Снег скрипел под ногами.
Царица и царевна обходили
ряды, кивали, улыбались — ведь они не могли ни взять к козырьку, ни
скомандовать сами.
А сказать солдатам
что-нибудь отчётливо и громко — царица не нашлась, да и опасалась своего
акцента.
Можно было что-то говорить
негромко офицерам, даже непременно надо было говорить. А — совершенно нечего,
неудобно, не придумать и столько фраз.
Разве:
— Как холодно! Какой мороз.
От мороза или чего, но лица
многих солдат были хмуры, никак не сиял всеобщий восторг, не прорвался в полугромких ответах рот, — и сама государыня уязвлённо заметила это.
Смотр — тоже оказался трудным
императорским делом.
Августейшие особы — обошли,
ушли. Надо было бы ещё спуститься и к тем частям, кто оставался в подвалах, но
уже отказывали ноги императрицы. Она уже падала.
Со двора водили солдат —
группами в коридор 1-го этажа и там поили чаем.
Часовые при орудиях прыгали,
чтобы согреться.
В тёмном с заревами
отдалении слышались пьяные голоса и редкие выстрелы.