230
Положение конвойцев Его Величества было особенное, высокое, в родных
станицах аж глаза закатывали: охраняет самого Царя! И
верно: раз уж зачисленный в Конвой (по виду, по лицу, по покровительству),
казак становился если не членом императорской фамилии, то
как бы спутником её. Он много раз в простой обстановке и разных чувствах видел
и царя и царицу, сопровождал их в поездках, конно
охранял парки, где они гуляли, стаивал вблизи комнат, где они разговаривали,
нередко и по-русски, был знаем ими по фамилии,
привыкал к их небожественности, а к своей напротив довечной обеспеченной поднятости над
положением простого казака. Не приходилось ему томиться по смене
обмундирования, по увеличению содержания, по праздничным подаркам, — всё это
приходило неизменной чередой, как и рождественская ёлка конвойцев
с непременным посещением царя, царицы и дочерей. А обязанности были: лихо
выглядеть в своём страшном убранстве, чернолохматой
папахе над красной или синей черкеской при белом бешмете, сапогах без каблуков,
внушительно стоять на постах, весело отчётливо отвечать на приветствия, а при
свободе от дежурств и кончив утреннюю уборку коней —
хоть прыгать в упругую чехарду с такими же застоявшимися товарищами.
Собственный Его Величества
Конвой со славою состоял при особах императоров уже 106 лет (ни разу не
вступивши за них в бой), и в этом была гордая устоенность
его.
Пять сотен
его в начале 1917 года распределялись так: по одной кубанской и терской сотне в
Могилёве, при Ставке, по одной — в Царском Селе, при дворце, пятая сотня —
частью в Киеве, при вдовствующей императрице, а частью — 87 человек, 2 офицера,
денежный ящик, имущество конвоя и запасные лошади — в Петрограде, в подворьи между Шпалерной улицей, куда выходили ворота, и
Воскресенской набережной, куда выходило несколько офицерских квартир.
Гой, беда! ворота выходили
на Шпалерную! И так эта полусотня попала в самый
вихревой захват революции — хуже нельзя. Находись она где-нибудь на улицах
дальних, она ещё долго могла бы пересиживаться за запертыми воротами: провиант
и фураж у неё были.
В первый день, в
понедельник, отсиделись благополучно — всё это чертобесие
сновало по Шпалерной мимо, не озираясь по бокам. Даже
когда солдаты вроде гуляли, руки в карманы, цыгарки в
зубах, зрелище невиданное, — и то как будто всё гнали
куда-то с поспехом. Но уже вчера с вечера стали в
ворота сильно и пьяно стучаться. А нонче
с утра и вовсе жизни не стало: стучащая прикладами и стреляющая толпа по
Шпалерной ломилась во все запертые ворота подряд, добиваясь, что за ними.
Не то чтоб особно к конвою, который не имел же
вывески, а ко всем кряду: что там прячут?
Вывески конвой не имел, но
черкески, но вызывающие папахи — тут, посереди Петрограда, в такой день, не
могли не привлечь зарьявшейся толпы: что-то особое,
не как у всех.
А ворота открывать — не
избежать.
Так прибеднились, и офицеры
тоже. Были у конвойцев такие «казачьи шубы», вроде
лёгких полушубков нагольных, не имеющие на себе никаких воинских отличий и
надеваемые обычно под черкеску, когда холодно, — остались теперь все в этих
шубах. И ворота — открыли.
И стали весь день
засовываться прохожие, пробеглые. Видят — какие-то
казаки при конях, никого не трогают. И сперва сходило.
Но потом стали добиваться: а
где ваши офицеры? вы ж не без офицеров? Перебейте своих,
как мы своих перебили!
Казаки отшучивались. Так
начали их угадывать:
— Ну, погодите, опричники!
До ночи!
И уже скоро вся Шпалерная
знала, что тут засели — царские опричники.
Плохо. Положение конвойцев становилось нестерпно:
ведь так и нагрянут ночью! и разнесут! Или подожгут.
И придумали, и с дозволения
офицеров стали казаки к этим шастающим солдатам оборачиваться как тоже бунтари,
отзываться разными вольными и скверными словами. Двое-трое пошли в шествиях
толкаться и даже речи говорили. Но и на такой манере если было дотянуть, то
только день до ночи, а что завтра?
А поддержка из Царского Села
— к ним не шла. Не вызволяли их из этого ада, не забирали туда, во дворец, со
всем нестроевым имуществом и денежным ящиком, который тоже надо было от разграба охранить. И телефон с Царским
занеработал.
И тогда есаул Макухо, казначей, приодевшись понезаметнее,
пошёл вечером в Государственную Думу: ведь недалёко, ноги не отвалятся, а
сходить узнать.
Узнал. Люди там как люди, не
злые, не убивают, но дюже занятые, теснятся, толкаются. Тоже жить хотят, запасы
большие делают. И офицеры там бродят, немало. А всем заворачивает там нашенский же человек, есаул Терского войска Михаил Алексаныч Караулов, да он по прежней службе некоторых и
наших офицеров, надоть, знает. Издаля
его видел — но к нему не протиснулся, да без формы он за
своего и не признает, как и подойдёшь, о чём разговор?
И рассудили казачки́: а нам
бы послать к нему своих выборных, да в полной казачьей форме. По Шпалерной
сейчас, по ночи, як-не́будь
проберутся кучкой — а там у Караулова всё испросят,
как быть, как и новой обстановке обращаться.
Поладили. Семеро конвойцев во главе с урядником оделись в полную конвойскую форму. Ещё прикинули: а ведь без красных бантов
теперь тоже идти нельзя? Прицепили на грудя́ по
большому красному банту. И — пошли по Шпалерной размеренным
шагом, сами над собой посмеиваясь: вот дожили-то! с бантами и в Думу.
Нужда погнетёт — пойдёшь и к чёрту. А мы — и не в
Думу, мы к своему хорошему земляку.
К ночи
враждебной солдатни на Шпалерной сильно поме́нело,
никто их не задел. И перед Таврическим не так густились, вступить — вступили.
И усере́дине,
по забитому залёжанному людьми дворцу найти Караулова не так было сутужно:
носился он в газырях быстро-лихо, да и был он не кто иной, а комендант Таврического.
Подступили — увидел. Общупал конвойцев весёлыми
глазами:
— Ну что, старики? — хоть молодых
больше. — Что скажете?
Постояли, где встретились,
потом в сторонку отошли. Караулов всё посмеивался, а конвойцы
переминались. Поведали ему, в какое стесненье попали, просто безвыходье, и как офицеров уберечь? А из Царского Села
никакой подмоги нет.
— И не будет! — сказал
Караулов. — Надо самим думать.
Так вот, мол, придумать и не
можем, головы наши к тому не приспособлены.
Прищурился Караулов и
посоветовал:
— А вы вот что, земляки. Вы
— арестуйте-ка своих офицеров. Верней, они сами пусть арестуются
по доброй воле, им же и безвредней. И их под арестом никто не тронет, и на вас
укору нет: мол, сделали, что могли, мы — за новый строй.
Совет понравился конвойцам. Чего ж? — меж своими,
по-хорошему.
Только вот нельзя ли какую
бумажку охранную — ото всякого напору, кто налезет?
Ещё посмеялся Караулов,
повёл их на второй этаж, в такие комнаты, где офицеры были, полковники, и
штатские, и какой-то Александр Иваныч, — и все на них
пялились, улыбались, дивились.
И дали целых две бумажки.
Одну — от Караулова, что числится полурота Конвоя за ним.
Вторую — Александр Иваныч велел: что от Государственной Думы предписывается их
начальству продолжать оберегать лиц и имущество, находящиеся ныне под их
охраной.
Так понять, что: продолжать
охранять Их Величества? Правильная бумажка.