232
Генерал-от-инфантерии и генерал-адъютант Алексей
Ермолаевич Эверт
обладал фигурой высокой, крупноглыбной, большими
руками, большой головой и крупными чертами, прямым железным взглядом из-под
резких бровей, — и даже кто б не знал, что этот
генерал командует Западным фронтом, по всему его облику и повадке должен был
предположить такое. Каждым шагом своим несуетливым утверждал: я —
Главнокомандующий!
И почерк его на резолюциях
был такой — не обычный человеческий почерк, буквенная вязь, но — громадные
буквы, и почти одни палки, ужирняющиеся как дубины. В
себе он более всего ценил здравый ум — и через этот здравый ум пропускал
воинские уставы и перелагал обширными приказами к войскам, уча и какая должна
быть хорошая пехота, и какая должна быть конница хорошая — та, что, не боясь
противника, не знает ни фланга, ни тыла. Но и вместе с тем, хотя швед по
давнему происхождению, он был генерал православный и не забывал, что стратегия
лишь тогда имеет успех, когда благословлена Богом. Но и вместе с тем он был
генерал послушный — и любил получать приказания от старших самые
категорические. А когда не получал их, то сносился со Ставкой по проводу и
всячески спрашивал советов. Сверху вниз — всегда должна быть ясность.
И поэтому особенно
обескуражен был генерал Эверт в понедельник утром,
получивши, вне всяких диспозиционных расписаний, телеграмму от председателя
Государственной Думы, которая ни по какому распорядку не могла быть послана
Главнокомандующему фронтом. И почему именно Эверту?
(Можно было догадываться, что и другим Главнокомандующим, но неудобно и не у
кого спросить). А сама телеграмма была тона недопустимого, дерзко отзывалась о
правительстве и толкала давать Государю неприличествующие советы. За такой тон
и такие советы этого мерзавца Родзянку можно было
вполне посадить в тюрьму.
Но часы текли, и Ставка же
знала, что Эверт получил телеграмму, — и не давала
никаких указаний. Часы текли — и Эверт начал думать,
что может так это и надо, по новому какому-то распорядку и при смутных петроградских событиях. Или иначе: Ставка упустила, что Эверт получил такую, но сам он не должен был её утаивать. А
значит — надо было по долгу верноподданного донести о
ней в Ставку же, то есть повторить туда её полное содержание. А уж раз
передавать, то, не вмешиваясь в дерзкий смысл телеграммы, можно было и от себя
подтвердить то, что в телеграмме было справедливо. И Эверт
добавил от себя прямыми словами: я — солдат, в политику не мешался и не
мешаюсь. Не могу судить, насколько справедливо изложенное
в телеграмме. Но не могу не видеть крайнего расстройства транспорта и
значительного недовоза продуктов продовольствия, что
может поставить армию в безвыходное положение. А значит, надо принять военные
меры против возможных забастовок.
Так Эверт
хорошо вышел из положения: и не смолчал, и, как хороший хозяин, защитил
интересы своего фронта. И предложил твёрдые меры.
И ещё прошло несколько
часов. И он получил из Ставки приказ о высылке четырёх полков против мятежного
Петрограда. Итак, он угадал, всё правильно: принять твёрдые меры! Так он и
думал.
С быстротой Эверт стал выполнять это разумное распоряжение. Он
рассчитывал, что через сутки, в ночь на 1 марта, уже сумеет доложить о полном
исполнении.
Но не мог он
и послать эти полки просто так, без отеческого напутствия. Но и сам не успевал
к местам погрузки, чтобы предстать солдатам своим могучим видом и словом. И
решил воодушевить их пространным письменным напутствием через начальников
дивизий, идущих с ними в Царское Село. Что они, доблестные севцы, орловцы, павлоградцы и донцы, отмеченные выбором Главнокомандующего,
идут на государево дело, в трудную для государства минуту восстановить внутри
России порядок, без которого невозможна победа над нашим жестоким упорным врагом,
захватившим часть нашей родной земли и томящим в неволе наших братьев. Без
этого сейчас успокоения нарушится снабжение наших храбрых войск, и каждый такой
день идёт противнику на пользу. Без этого сейчас успокоения невозможен будет
славный мир и свободное широкое процветание нашей родины. А залог успеха
полков, идущих на эту задачу, — строжайший порядок, дисциплина и служить живым
примером верных слуг своего царя и родины.
И ещё тут же вослед послал
трём своим командующим армиями телеграммы, что не может быть допущено никакое
брожение среди войск Западного фронта, стоящих перед злейшим врагом России.
И ещё, перерабатывая
железнодорожные предупреждения Ставки, Эверт
обеспечил чёткую охрану всех своих фронтовых путей: приготовил подвижные
резервы с пулемётами и под начальством твёрдых командиров.
И так — всё было совершено,
в чём мог он проявить свой твёрдый характер по отношению к мятежу. Его фронт,
как и вся Действующая армия, становился крепостью против мятежного Петрограда.
И оставалось только ждать новых известий, которые носил ему его начальник штаба
генерал Квецинский.
Генерала Квецинского Эверт держал за аккуратность и непротиворечивость. А вид у
него был не военный — лысый, обрюзглый, обвислый, с чем-то восточным в
наружности, казался как переодет в генеральское и с
трудом выравнивается в мундире.
И вот, не успел Эверт хорошо ощутить всё своё железное стояние под волей
державного Верховного вождя, как принёс Квецинский длиннейшую осведомительную
телеграмму из Ставки. Сообщалось там подробно обо всех телеграммах, пришедших
из Петрограда за двое суток, и какие известия, безрадостные и неверные, они
приносили, кое о чём в Минске знали и сами, — и вдруг посреди того малозначащей
фразой сообщалось: «Государь император в ночь с 27 на 28 февраля изволил отбыть
в Царское Село».
Как?? Что такое?? Верховный
вождь не стоял во главе своей несокрушимой армии? И даже прямо поехал в пасть
мятежа??
Эверт перекрестился. Как будто
перестала поддерживать спину главная опора.
Как же Государь мог рискнуть
поехать?
Не наше, конечно, дело
судить.
Но теперь во главе Ставки
остался всего лишь Алексеев, — и Эверт уже не мог
быть таким уверенным и покойным.
Опять потекли час за часом,
по железнодорожным проводам из Петрограда катились ужасные известия,
распоряжался какой-то неизвестный наглец Бубликов, — а Ставка молчала. Но
теперь само молчание её было не доверительно-надёжно,
а — тревожно.
Только короткая пришла
телеграмма с убедительным предположением, что весь петроградский
мятеж возможно подготовлен противником — и теперь он
может начать активные действия так же.
Верно! Этого следовало
ждать. Требовалось всем фронтом насторожиться. Но тем более беспокоило
бездействие Ставки.
Терпел Эверт,
терпел — и наконец, уже после часа ночи на 1 марта, поручил Квецинскому
поговорить со Ставкой, разведать: что же там предпринимается?
Разговаривал по проводу
Квецинский, а Эверт сидел рядом, но не объявлялся: не
хотел своего ранга терять.
С той стороны подошёл Лукомский.
Квецинский пожаловался, что
по всем станциям железных дорог поступают дерзкие телеграммы некоего Бубликова, потом и поручика Грекова
(они задержаны в пределах фронта): что никакой воинский поезд, имеющий
назначением Петроград, не может двигаться без разрешения революционных властей!
Такое распоряжение, буде оно выполнится, остановит движение всех посланных на
Петроград полков, о которых Западный фронт сообщает военному министру в
Петроград, — и, кстати, правильно ли это? где там военный министр, во власти ли
он? Главнокомандующий Западным фронтом интересуется знать, не признает ли
Ставка необходимым изолировать боевые армии от проникновения таких бунтарских
телеграмм? — это невозможно осуществить в пределах одного Западного фронта.
Благоволите сообщить взгляд наштаверха. И штазап не имеет своевременных сведений — что может Ставка
сообщить о нынешнем положении в Петрограде?
Лукомский стал успокаивать, что
телеграмма Бубликова нисколько не революционна, ибо
призывает к порядку и даже удвоенной работе. Телеграммы же Грекова
Ставка не знает, но такой надо было ожидать. Вообще же прекратить телеграфное и
почтовое сообщение с Петроградом невозможно, ибо это вызвало бы панику и общее
замешательство. Необходимо лишь преподать указания, что по
долгу присяги мы должны повиноваться только законным властям. Конечно,
военные эшелоны должны следовать безостановочно.
Странное понимание присяги:
пусть революционеры рассылают, что хотят...
Да вот, вероятно, завтра,
успокаивал Лукомский, все железные дороги на театре
военных действий будут подчинены Ставке через Кислякова. А в Петрограде? —
теперь спокойно: в управление вступило временное правительство из состава Думы.
А бывший военный министр сидит у себя на квартире и, да, по-видимому,
ориентирован не во всём.
Прочтя ленту до конца, Эверт только плюнул и выругался.
