234
Премного был напитан
Родзянко своим ночным разговором! Удачная была мысль поговорить со Ставкой!
По недлинным и сперва неохотным ответам Алексеева он стал угадывать
безусловный успех. Алексеев явно не имел никаких своих твёрдых сведений о
Петрограде, потому — и твёрдых возражений, ему нечего было выдвинуть своего. И
ещё текла лента — а Родзянко уже чувствовал, как его слова внедряются в
Алексеева. В конце концов, хоть немудрящий генерал, но был он честный человек.
Этим ночным разговором, Родзянко чувствовал, он сильно поколебал посылку войск
на Петроград. (А заодно прощупал, что они ещё и не на подступах, никакой полк,
видимо, ещё не подъезжает). Если подавить в этом направлении ещё, то можно
войска и вовсе остановить.
И так совершались все деяния
героев, от Геракла! — в одиночку и даже не на глазах толпы. В глуши ночи,
единолично, при телеграфном аппарате — Родзянко своей широкой грудью прикрыл
Петроград и спас, а Петроград спал и даже не знал этого! И только коллеги по
Думскому Комитету смогут оценить, но и то — доброжелательные. Не Милюков. Не
Некрасов. Не Керенский.
Геройская ночь!
И как тактично и как даже
легко Родзянко этого достиг! Просто — силой своего желания. Не пожелал, чтобы
войска шли — и они не пойдут. И, кажется, ни в чём не покривил душой. Ну, может быть чуть прибавил насчёт стройных войсковых рядов,
глазу старого офицера это не так, — но и искупается же небывалым порывом этих
войск идти в Государственную Думу! И в этом, можно сказать, проявлена их
верность, так что и тут не преувеличил. И эти войска действительно ожидают
приказаний от Думы — а разве можно сказать, что они не подчиняются? Такого не
было. Ну, может быть несколько сильно выразился, что
офицеров не преследуют, — так это и успокоится уже сегодня. Родзянко выразился
— от своего большого горячего сердца, во что бы то ни стало желая остановить
войска, предупредить междоусобицу, которая подорвала бы воюющую Россию.
А ещё чего достиг Родзянко
этим ночным разговором: он называл свой Комитет Временным Правительством, а
самого себя — главой нового правительства, и Алексеев это усвоил, и попросил
уяснить добавочной телеграммой. И потому из Главного Штаба Родзянко поехал не
домой, а опять-таки в Таврический. Хотелось ему и передать свою удачу коллегам.
Но они все спали деревянно. И он распорядился послать телеграмму в Ставку,
что правительственная власть перешла... всё-таки к Временному Комитету
Государственной Думы.
После этой ночи Родзянко в
своих глазах тем более стал главой правительства. Перед Ставкой и
Главнокомандующими он уже и был премьер-министром. И в глазах населения,
подписывая воззвания, — кто же он был другой? И перед своими коллегами фактически
был им и чувствовал теперь в себе сопротивление этой подстроенной кандидатуре
Львова. И только — только перед Государем он ещё никак не был назначен.
Что и надо было сейчас —
получить от Государя утверждение Думского Комитета как правительства. И притом
— как правительства ответственного, парламентского. И этим будет
достигнуто последнее его превращение. И вся революция — благополучно
окончилась. И всё станет на незыблемые места.
Но пока Государь в движении
— аппаратный разговор с ним невозможен. Да даже если б и аппарат был, то
разговор такой невозможен: Государь — не генерал Алексеев, ему не напечатаешь
требование. Просить утвердить себя главой правительства можно только на личной
аудиенции.
Не просто «лицо,
пользующееся доверием всей страны», но именно — Родзянко! А глухой упрямый
Государь не хочет услышать!
Конечно, тут и заминка,
мешающее чувство. Председатель уже несколько раз откровенно обошёл Государя — в
телеграммах Главнокомандующим, вот в разговоре с Алексеевым. И свою прямую
телеграмму Государю тоже не держал в тайне, но вслух читал с крыльца, и дал
корреспондентам, и не мог отказаться от дивной фразы, вычеркнутой зря: «Молю
Бога, чтоб в этот час ответственность не пала на венценосца». И во всех речах к
войскам как ни патриотичен был Родзянко — а всё время
переходил строго законную меру. И чувствовал это — и не мог не переходить, и
даже самому нравился этот бунтарский размах, который, оказывается, всегда был в
его натуре — и вот проявлялся теперь.
За последние двое суток
Родзянко уже привык к свободе — и не очень хотелось сгибать себя к прежней
послушности.
А в общем — надо им, надо
им, двум первым людям государства, встретиться.
Уже так было поздно, ближе к
утру. Поехал Родзянко скорей домой, лёг спать.
Сон у него был богатырский.