306
В эту перевозбуждённую
короткую ночь и вовсе не спалось генералу Алексееву. Он лёг с камнем, что
первый раз за всю свою воинскую службу принял самовольное решение огромной
важности: остановил полки Западного фронта. Самое мучительное было в его
положении даже не сложность необычных, как бы совсем не военных задач,
осложнённых ознобом и смутой болезни, но то, что в такие часы он был покинут и присутствием Государя и даже телеграммами
Государя — и должен был действовать самоуправно, не мог не действовать! Да всё
бы он легко подсчитал, доложил и распорядился, был бы только над ним человек с
решающим «да» или «нет».
Лежал он, не раздеваясь, и всё
ждал, что придёт от Государя согласие на запрещённую им остановку полков
Западного фронта.
Не приходило. Должно быть,
лёг Государь спать.
И Иванова не нашли — а
Иванов, не дай Бог, набедокурит.
И ходил Алексеев, шаркая
сапогами, в аппаратную: может быть, есть телеграммы, да ему не донесли?
Нет, всё было недвижно:
дежурные офицеры и телеграфисты на месте, а аппарат молчал.
Молчал и о самом главном:
манифест об ответственном министерстве — подписал Государь? не подписал?
И опять ложился. И чиркал
спичками из постели к своим выложенным на столик карманным часам. И было без
четверти четыре — и всё не шли будить, не шли с известиями. А ведь с половины
третьего Рузский разговаривал с Родзянкой — и что ж, до сих пор?
И было двадцать минут пятого
— и не шли будить Алексеева.
Уж так ждал тихих шагов с легчайшим позваниванием.
И было без десяти пять — и
никого. Тишина.
А потом наступила
напряжённая бессвязица, и куда-то Алексеев не
успевал, и шёл на карачках в отчаянии, и какие-то невиданные рожи
выставлялись и говорили бессмысленные загадочные фразы, и все горько упрекали
Алексеева. И наконец спасительно за плечо, за плечо —
вытянул Алексеева из этого тяжёлого сна —
Лукомский. Со свечой.
Алексеев отряхнул голову, с
облегчением от рож, и, ничего не спрашивая, зачем-то
на свои часы.
Шесть часов ровно.
— О полках? — с надеждой
спросил Алексеев.
— Всё здесь, — ответил Лукомский, протягивая скруток телеграфной ленты.
И Алексеев со сна взял его,
как бы тут же в постели читать, — но пальцы, ещё неловкие, обронили скруток на
одеяло солдатского сукна, хорошо что не дальше,
скруток не стал далеко разворачиваться и путаться.
Спустил ноги, натянул
сапоги. К столу.
Отдельно подал Лукомский телеграмму из Пскова, что Государь разрешает
опубликовать манифест об ответственном министерстве.
И отдельно — совет штаба
Северного фронта: воздержаться.
Читать много, Лукомский ушёл. Алексеев привычно-пригорбленно
сел за стол, на плоскости которого протекала вся его жизнь, надел очки и стал терпеливо
перекручивать ленту в пальцах.
Вот вкратце суть разговора
Рузского и Родзянки. Эшелоны, высланные в Петроград, взбунтовались в Луге,
присоединились к Государственной Думе...
Что такое? Взбунтовался не
хилый лужский гарнизон? — а эшелоны? Какие?! Там мог
быть только один Бородинский полк... И он — взбунтовался?? Ого-го... Тогда — на кого ж можно положиться? Ну
конечно, да, эта игра с посылкой войск на свою же столицу не могла довести до доброго.
...Разбушевавшиеся народные
страсти... В Петрограде верят пока только Родзянке и только его приказания
исполняют...
Да, вот, посмеивались над
ним, а он оказался мужественный, твёрдый человек и с властной силой над толпой,
над анархией.
...Рузский передал Родзянке
текст манифеста... Но в ответ: наступила одна из страшнейших революций, и даже
Председателю Думы не удаётся... Ненависть к императрице дошла до крайних...
Это можно понять. Государыню
императрицу и Алексеев сам терпеть не мог, кто её мог... Но что ж, общественное
министерство, в таких муках добытое, отпадает, не появясь?
Что же тогда?..
И лента отвечала страшно:
династический вопрос поставлен ребром. Толпа и войска, предъявляют требование отречения!..
Похолодели руки, и опять
развернулся скруток больше надобного. Пока распутал, подровнял... Затаённое в
шёпотах и тёмных углах, это слово прорезалось в служебную ленту Ставки! Мысль,
может быть, и курилась во многих грудях, — но вот её выдуло сильным дыханием
Родзянки.
...Отречения в пользу
сына при регентстве Михаила Александровича.
А Родзянко — в гуще событий,
ему видней. И при этом:
...Толпа и войска решили
твёрдо войну довести до победного конца...
Так — разумная толпа.
Разумные войска. Что мы обязаны спасти при всех обстоятельствах — это армию и
победу.
...И требовал Родзянко:
прекратить посылку войск на Петроград! И Рузский отвечал, что по Северному
фронту уже сделано такое распоряжение.
Немного легче стало с
собственным распоряжением Алексеева. Да! Воевать против своих тыловых городов —
не достойно армии.
Но всё же хотелось бы получить
подтверждение от Государя.
Лента была — вся. Подпись —
Данилов, 5 часов 30 минут. Но — та же больная смешанность расстилалась в
голове. И та же тьма на улице, при лампе не видно рассвета. И — что теперь
делать? И — что решать?.. Да, военному присяжному человеку невозможно такую
мысль к себе припустить. Дико-необычная, мятежная эта мысль у кого-то в грудях
вылёживалась, вытепливалась, — а вот и прорвалась
через Председателя Думы.
Военному человеку невозможно
такую мысль... Но она и предложена не ему, а самому Государю.
Государю решать, — а что
другое ему решить, если такое настроение двух столиц, и Кронштадта, и Гельсингфорса, — а Государь уже отказался от посылки войск?
Какие бы государственные
сотрясения ни были нам суждены — задача в том, чтоб они произошли как можно
глаже, не сотрясая фронта. Если уж изменениям неизбежно быть — то как можно глаже.
Боже, сохрани Россию!
Этот выход всегда остаётся у
верующего человека, и Алексееву он очень был понятен и доступен: молиться. Он
опустился на коврик перед иконой — и молился.
Просил Господа послать
вразумление Государю, чтоб он принял наилучший спасительный выход. Сохранить
державную силу нашей армии перед врагом. И рабу Михаилу послать облегчение,
освобождение от неразрешимости.
Встал с колен — успокоенней, легче. Но — один, сам по себе, не мог он
дальше быть и думать. В прежние месяцы у него тут всегда был под рукой
безответный согласный Пустовойтенко или ерошистый Борисов. Теперь разогнал их всех Гурко — да и что
б ему сейчас Пустовойтенко, какая помощь. А с Лукомским хотя Алексеев и не
сжился — вообще он был с новыми сотрудниками не сживчив,
но в последних событиях они как будто единогласили.
Не пошёл по всему коридору к
Лукомскому, пригласил его через ординарца.
А тот пришёл уже не сонный, а
свежий, дневной, румяный, плотно здоровый, со своим единственным в русской
армии орденом Владимира на георгиевской ленте (за мобилизацию), вид даже
довольный, и даже глаза поблескивают. Как раз в здоровьи
больше всего и нуждался сейчас изнеможённый Алексеев. Спросил с мучением:
— А что думаете вы,
Александр Сергеич?
— Я? — уверенным плотным
голосом отвечал Лукомский. — Тут, Михаил Васильевич,
по-моему, и думать нечего. И никакого другого выхода быть не может. Раз так уже
подошло — значит отречение!
Так прямо и сказал. И от
этой его лёгкости куда легче стало и Алексееву. Передатчивая
мысль! Никогда он такого не задумывал, никогда такого в себе не носил, — а вот
уже эта мысль и усваивалась им. И виделась — спасительность её.
— И как можно идти на
конфликт с общественными силами? — добавил Алексеев встречно. — Ведь Земгор, добровольные организации могут лишить нас всякого
подвоза, всё в их руках.
— О конфликте — не может
быть речи! — воскликнул Лукомский со своей комичной
утвердительностью. Когда он хотел сказать особенно авторитетно, всегда
получалось смешновато. — Конфликт уже отменён отзывом
войск. Так и нет другого выхода, как миролюбивое соглашение. А у Государя — тем
более выхода нет: ведь царская семья — в руках революционеров, что ж ему
остаётся делать, ну посудите!
— А если начнётся
междоусобная война, — кивал Алексеев, — так Россия погибнет под ударами
Германии.
— И погибнет династия! —
воодушевлённо возглашал Лукомский. — Династию — всё
равно он не спасёт. Так разумно уступить сейчас только своё место — и спасти
династию!
Да. Получалось так, со всех
сторон, удивительно кругло. Действительно, какой выход! — и лёгкий, и
безболезненный, и быстрый, всего несколько часов, одна тихая подпись — и армия
стоит, не трогается, и война продолжается как ни в чём
не бывало, и Германия не выиграла ничего.
Но тогда, была следующая
мысль Алексеева: что же делает Рузский? Начал ли он действовать? доложил ли
Государю?
Уже нет сомнения, что и
Рузский думает так же, как они. Но надо, чтоб он действовал. Надо ускорить события
во Пскове. Государю тоже потребуется время привыкнуть
к этой мысли.
Лукомский пошёл к аппарату — будить
Данилова, будить Рузского, чтобы тот поскорее будил Государя и докладывал бы
ему ночной разговор, — этикеты должны быть отброшены, нынешняя неопределённость
положения хуже всего, и грозит армии анархией.
Так и передал от генерала
Алексеева, что просит действовать безотлагательно. А потом, не имея такого
поручения от наштаверха, но уже убеждённый
в его согласии, напечатал Данилову:
— Это официально. А теперь
прошу тебя доложить генералу Рузскому от меня: что по
моему глубокому убеждению выбора нет, и отречение должно состояться.
А передаваясь от уст к
устам, эта мысль незаметно крепла. Родзянко говорил только, что грозное
требование отречения становится всё определённей, он не говорил ещё, что
непременно и неизбежно.
Но конечно неизбежно,
передавал Лукомский: если царская семья уже в руках
мятежных войск, царскосельский дворец занят ими,
опасность грозит царским детям. И династия же погибнет при междоусобице.
— Мне больно это сказать, но
другого выхода нет.
Подхваченная мысль Родзянки
— сильнела, крепла, уже ревела.
Данилов, с той стороны,
оберегал Рузского: не станет будить его, он лишь недавно лёг, и скоро ему
вставать, доклад у Государя состоится в половине десятого. Да и выражал Данилов
большое сомнение, можно ли такое решение вытянуть из Государя, — едва ли! Если
даже ответственное министерство вытягивали до двух часов ночи. Время будет
только тянуться и тянуться безнадёжно. А с другой
стороны — нельзя и рассчитывать, чтобы Государь сохранился на месте.
Как всегда, к главному
событию припутывались и другие. Тут же Данилов жаловался на посылку генерала
Иванова, осложнившую всё положение. И сообщал, что Рузский распорядился по
Северному фронту не задерживать извещений думского Комитета, которых потоки всё
равно остановить нельзя, — да если они клонятся к сохранению спокойствия и
приливу продовольствия.
Лукомский отправился с результатами к
Алексееву.
Уже не раз замечал Лукомский за Алексеевым такую особенность: если возникало
сразу несколько вопросов, то Алексеев кидался уладить сперва
мелкие, он нуждался в упорядочении общей картины. Так и сейчас, прочтя ленту
разговора, он ничего не добавил по дрожащему вопросу об отречении, — впрочем,
от них сейчас ничего и не зависело. Но с большой тревогой и хлопотливостью
отнёсся к пропуску известий из Петрограда и к задержке Иванова, — впрочем, тут
только и можно было действовать.
Насчёт революционных
известий лежала у них с ночи совсем противоположная телеграмма
Эверта: весь этот поток задерживать! А Рузский теперь
вот — всё пропускал. Надо было избрать линию.
В духе доброжелательности к
думскому Комитету и если ожидать от Государя дальнейших уступок и даже
отречения, — конечно, прав Рузский.
И велел Алексеев дать тотчас
распоряжение на Западный фронт и на Юго-Западный: пропускать и разрешать к
печати те заявления Комитета Государственной Думы, которые клонятся к
успокоению, порядку и усилению подвоза продовольственных припасов.
А Иванов?.. Хотя Иванов
подчинялся только Верховному Главнокомандующему, но по положению Полевого
Управления войск начальник штаба в случае болезни Верховного управляет
вооружёнными силами его именем (а в случае смерти и заступает его место).
Нынешняя отлучка Верховного была как бы похожа на
болезнь. И во всяком случае, если Иванов где-нибудь
что-нибудь упустит или вступит в столкновение — Петроград, Дума и общество не
простят этого именно Алексееву.
А Иванов — грозно исчез, без
следа, не прислал ни одного донесения, неизвестно где находится — и может быть
уже предпринимает непоправимое.
Но найти и
остановить Иванова можно было только с помощью штаба Северного фронта. И
Алексеев этим тотчас занялся, и собственноручно написал телеграмму Данилову:
командировать офицера через Дно для установления связи с генералом Ивановым.
А Северный фронт не отвечал
за действия Иванова — и не спешил выполнять, и даже выразил сомнение в
полезности такого действия. Тогда Алексеев доедчиво
распорядился послать вторичное распоряжение. Тогда Болдырев,
оттягивая, запросил: а в чём должно выразиться поручение офицеру? А если он не
сможет достичь генерала Иванова?
И тогда третий раз послали
из Ставки: командировать офицера и найти генерал-адъютанта Иванова. И получить
от него все сведения о его намерениях и обстановке.
А ещё распорядился генерал
Алексеев проверить странное сообщение Родзянки, что будто Луга захвачена
отрядами посланных с фронта войск. Разве не взбунтовавшимся лужским
гарнизоном?