307
Политические карьеры складываются не так, как жизнь
ремесленника, учёного или писателя. У всех тех вид деятельности не меняется в начале
и в конце жизни, идёт от изделия к изделию, от книги к книге. Они могут быть
более удачны или менее, принести своему автору деньги, славу или нет, но уже в
юности видно, чем этот человек будет заниматься, как он будет называться:
жестянщик, ботаник или поэт.
А вот рождение политических карьер, кроме
несправедливой наследственной монархии, совершенно непредсказуемо. Не может сам
мальчик заявить: «готовлюсь быть премьер-министром», ни в семье не могут
сказать: «будем готовить из него депутата парламента, лидера оппозиции». Многие
неведомо начинают даже совсем не с политического направления, а с какого-то
смежного, постороннего, — но вдруг, загадочно, отчасти благоприятным стечением
обстоятельств, а больше, конечно, личными качествами кандидата и его внутренней
предназначенностью, — стёклышки судьбы калейдоскопически
перекладываются — и человек почти внезапно (для других, не для себя) становится
известным политическим деятелем.
Мальчик может расти в семье безудачливого
архитектора; бывать свидетелем, как мать бросает в отца тарелки; вырасти безо
всякой душевной связи с родителями, так что потом смерти отца почти не
заметить, а с матерью не повидаться и не примириться. Школьное прозвище
мальчика может быть «Кенгуру», он мало сойдётся с
одноклассниками и даже будет фискалить на родного брата (с братом тоже
чужд). Когда ему запрещают играть с детьми бедных соседей — он не играет, когда
его сверстники лазят через забор трясти яблоневый сад — он благоразумно
держится по эту сторону забора. Наш мальчик может писать в детстве стихи и
охотно учиться на скрипке. На короткое время его даже может
привлечь церковный обряд, и он без принуждения зачастит в церковь Иоанна
Предтечи на Староконюшенном, — но, никем не поддержанный, вскоре и бросит, тем
более что справку об исповеди и причастии, нужную гимназическому начальству,
получить совсем легко: батюшке слушать грехи некогда, и он накроет епитрахилью
в кредит. В гимназии нашего мальчика потянет классическая древность, он
будет преуспевать в ней, хотя и кончит лишь с серебряною медалью. Неотразимее
же всего на него подействуют ирония и сарказм Вольтера и помогут ему осмысленно-отрицательно отнестись к формальностям религии.
Ещё и Спенсер увеличит его сомнения в традиционной религиозности. Жизнь
интеллекта приподымет его над жизнью чувства, и юноша
мало будет замечать соседствующие женские существа. На какое-то время он
разделит и всеобщественное увлечение освобождением
южных славян — и в турецкую войну побудет на Кавказе санитаром тылового
госпиталя. Он — никак ещё не склоняется к политике, он, кажется, никак ещё не
занимается политической деятельностью, — однако за речь на студенческой сходке
в 22 года исключён на год из университета. Внутренне он просто рад, что при
Александре III прекратилась политическая деятельность студенчества: она жестоко
мешает заниматься научной работой. Усвоенная классическая и западная струя,
однако, по мнению его руководителя профессора Ключевского, мешает нашему юноше
проникнуться духом русской истории, — и остаться при университете по кафедре русской
истории молодому человеку приходится вопреки своему учителю. За молодые годы не
насыщенные сердечные волнения — так и засохли, почти не завязавшись, молодой
человек женится по сходству свободолюбивых и скрипичных склонностей, а затем в
пору рождаются у него один сын и второй, мало замечаемые. При первых своих
уроках в гимназии, при первых лекциях в университете молодой лектор волнуется,
его лицо ещё вспыхивает густым румянцем, — потом это качество стирается. Все
годы он очень много покупает книг по истории, и квартира его похожа на лавку
букиниста. Ему — 35 лет, кажется навсегда установился регулятив его частного мира, и теперь всё будет
варьироваться лишь в том, какие именно и насколько оригинальные исследования
ему удадутся.
Но нет! И в треть столетия мы могли не прозреть сами
в себе наших политических амбиций. А стёклышки калейдоскопа ещё ведь даже не
начинали складываться. Да будучи историком, как уберечься от сравнений, от
оценок, от прогнозов, уже политических, — особенно перед такой политически
жадной публикой, как русская интеллигенция в провинции (Нижний Новгород,
выездные лекции). И начинается следствие, и только поднявши на ноги в защиту
весь либеральный Петербург, удаётся получить для ссылки тихую, но губернскую
Рязань, — а профессорские «Русские ведомости», самая умная и передовая газета
России, теперь оценивает изгнанника, предлагает ему постоянное сотрудничество и
фиксированный оклад. Мирные, счастливые два года рязанской ссылки.
А тем временем элементы судьбы цепляются друг за
друга и перекладываются. Оконченное следствие угрожает годом тюрьмы, но
разрешается выбрать вместо тюрьмы два года заграничной поездки. Разумеется так.
А изгнание только начни (лекции в Софии, поездки по Балканам, за океан, лекции
в Чикаго, в Бостоне, исследования в Англии) — и меняешься ты сам, и меняется
повсюду взгляд на тебя: Соединённым Штатам ты открываешь глаза, что Россия — в
кризисе, и даже назревает в ней катастрофа, что культура в ней примитивна,
слабые стороны России неисчислимы, славянофильство умерло, идея национальная
разложилась и не воскреснет. Также и с английскими коллегами ты делишь этот
взгляд: что русский путь только тем и отличается от европейского,
что задержан.
Ты плывёшь в полюбившуюся Америку ещё раз и ещё раз,
ты иногда возвращаешься и в Россию, — а здесь за время изгнания и отлучек ты,
оказывается, приобрёл громкую славу политика, и уже никак тебе не стать прежним
скромным профессором. Да уже и самому не замкнуться рядами коричневеющих
книг, тебя уже слишком волнует общественная арена, на которую ты вышел, и ты
уже ищешь себе точное название: в свободолюбивой устоявшейся Англии можно
разрешить себе быть либералом — но в катастрофической России неизбежен
радикализм. А ещё ты обнаруживаешь в себе качество, которым никак не владеют
твои единомышленники и сподвижники: твою почти обречённость быть вождём. Где бы
ты ни появлялся — почти без усилий выдвигаешься в первый ряд и на первое место,
первый лектор, первый диспутант, первый организатор. Никогда не быв земцем — ты вдруг становишься идеологом
революционно-преображённого земского движения. Никогда не быв
революционером — заседаешь и с ними. (Да разве не революционному движению мы
обязаны всеми важнейшими завоеваниями свободы?) Не кого
другого, как тебя, первый съезд кадетской партии поднимает на стол с бокалом
шампанского, ожидая чествования Манифеста 17 октября, — а ты выливаешь на
слушателей ушат холодной воды: что не изменилось ничто, и война с
правительством продолжается. И вот — ты из первых, кому Витте предлагает
принять министерский пост. Ты — бессменный передовик кадетской «Речи». Ты —
первый докладчик на кадетских съездах, и лишь административной уловкой лишён
попасть в 1-ю Думу. Ты ещё никто в 1906 и 1907 году — а тебя снова и снова
зовут на тайные переговоры о создании правительства, — и ты с превосходством
объясняешь деятелям реакции: «Если я дам пятак — общество будет готово принять
его за рубль. А вы предложите и рубль — его не примут за пятак».
И уже казалось: чудо — произошло! Непредвиденное —
определилось! Стёклышки сами сложились если не в премьер-министра, то в
министра иностранных дел! Но...
Но тем же неизъяснимым капризом истории помазок с
блинным маслом, едва пройдя по губам, — исчезает, и нет ни сковородки, ни
первого даже блина. Всё исчезает, и ни много ни мало — на полных десять лет.
В такие десять лет другой, случайный, непризванный,
давно потеряет мужество, надежду, сойдёт с круга. Но тот, кто
истинно рождён политиком, хотя б и узнал об этом в поздние годы, тот будет
самыми малыми шагами, терпеливыми ногами переступать, переёрзывать
или перестаивать, не брезговать работою думских комиссий, скучнейшими темами
речей, в соперничестве с коллегами по партии удержит и бразды лидерства в
партии, и станет лидером Прогрессивного блока, и целой Думы, — и...
И снова может ничего не состояться! Уже подходит 60
лет, уже недалеко и возрастное слабение.
Все твои усилия, все таланты, всё терпение, — всё может так
и прогрохотать впустую, такова пучина политики. Всё может лопнуть, исчезнуть,
стереться — если в роковой момент не вздунет тебе под
плечи и в спину внезапный порыв благоприятного ветра.
Такой красный порыв и рванул
27 февраля — и уже к первой ночи Милюков был почти во главе Временного Комитета
Думы, своим настоянием заставил его взять власть. А три минувших ночи и два
минувших дня, осторожным боковым движением выходя из-под защитной спины
Родзянки, только и думал, как взять всероссийскую власть.
Он с несомненностью понял,
что наступили высшие дни его карьеры, венец всей жизни, теперь или никогда. А
сегодняшний день, 2 марта, проступал и определялся как самый великий день жизни
Милюкова. Для этого дня он и жил 58 лет!
Начавшаяся революция могла
быть подавлена внешними войсками — но когда этого не случилось к концу
третьего, вчерашнего дня, можно было определить, что уже и не случится.
Противодействие можно было ожидать от старого правительства в самом Петрограде
— но оно сдунулось, рассыпалось в первый же день.
Губительный раздор мог возникнуть с революционным советским крылом — но на
сегодняшних истязательных ночных переговорах, хотя и
не оконченных, Милюков пробился, ощутил, что настоящего сопротивления нет.
В пятом часу утра он пал на
стол, на подстеленную свою шубу, — даже его железная выдержка больше уже не
брала.
После восьми он проснулся —
и ещё полежал, притворяясь спящим, чтоб не сразу вступить в разговоры, — а в
проснувшуюся голову вошла ясность: с этой ночи, с этого утра ничто уже не
мешает ему создать всероссийское правительство! Это не важно, что они не
кончили переговоров: формированию самого правительства уже не мешало ничто. Все
препятствия отпали. Осталось только: уладить состав министров.
Только! Это и было из самых
замысловатых задач, в непрерывном перевитии кем-то
тайно подуманного, кем-то открыто высказанного, кем-то
предположенного, намёкнутого, допущенного, — и между
всем этим надо было проскальзывать, где-то обрубать, где-то поддакивать. Да
можно сказать, что все эти три дня, от начала революции, ничем другим и не была
занята голова Павла Николаевича, а только: как составить правительство?
как этот весь хоровод кандидатов правильно разместить и кого на какое место посадить? Внешне участвуя с думцами и в других
обсуждениях, внутренне Павел Николаевич стянулся только на этом одном. И ночные
переговоры с Советом он так легко пересидел именно потому, что советские не
претендовали ни на один министерский пост.
Прежние
проекты правительства народного доверия, проекты времён Прогрессивного блока, —
были составлены к абстрактной обстановке и не могли пройти неповреждёнными
через революционные дни. Все силы, по новому разбросанные, по-новому
же каждый час тяготели, тянули и отталкивали, — и это каждый час меняло
предполагаемый состав правительства — до того официального часа, когда оно
вдруг будет объявлено и станет существовать.
И все эти непрерывные изменения и все прожигающие проекты и кандидатуры жили и
двигались в голове Милюкова — и только о них он шептался эти дни, а о некоторых
решал молча.
Самым несчастным наследием
прежних проектов был тут, конечно, князь Львов: и потому, что уже сейчас, с его
позавчерашнего приезда, было отчётливо видно, что он шляпа, и потому, что
именно законное премьерское место Милюкова он занимал. Но было бы большое
общественное неудобство теперь его менять: давление общественного мнения,
традиция Земского союза и то парадоксальное обстоятельство, что именно
Милюков-то и выдвинул его кандидатуру, вышибая Родзянку. Ну что ж, с этим
следовало мудро пока смириться, всё равно решающее место в правительстве будет
занимать Милюков, а через несколько месяцев он, вероятно, и совсем отодвинет
Львова.
Уж во всяком случае эти дни — бывал ли тут, в Таврическом, князь Львов,
мелькал отчасти, — он не имел влияния на подготовку правительства, и с ним
Милюков не советовался, только из вежливости что-нибудь цедил.
Родзянко тоже отыгрывал до
конца свою роль, очень небесполезную в прошедшие дни, и с каждым часом
оттирался на второй план. К счастью, благодаря своему природному незлобию и
неспособности к интригам, он не был Милюкову ни противником, ни препятствием.
Затем: уверенный вход Гучкова. Гучков пришёл в Таврический и входил во власть,
собственно никого об этом не спрашивая, но как исторический борец против
старого правительства, а также, всем известно, — в пяти минутах от
несостоявшегося дворцового переворота. Извечный антагонист Милюкова и даже
личный враг, Гучков обещал быть трудным компаньоном в
правительстве, но может быть тут были и свои плюсы. Два сильных антагониста,
как два магнитных полюса, они могли создать правительству устойчивость. Милюков
— реальный политик, и когда это нужно для дела — он может изменить и свои привязанности и свои отталкивания.
А неизбежность принять
вереницу Коновалов-Некрасов-Терещенко-Керенский
оборачивалась и облегчением для умелого политика: теперь с глубоким огорчением
он должен будет отказаться от своих дорогих товарищей по партии — не приглашать
Маклакова, Винавера,
Родичева. Никак нельзя было бы отказать соратникам, придя с ними вместе на
гребень победы, — но если таковы непреодолимые обстоятельства?! Пока кадеты
боролись против прежнего правительства — каждый такой оратор, деятель, борец
был на вес золота. Но сейчас как ни обдумывал Павел
Николаевич этих лиц, он почти не мог увидеть их на правильных правительственных
местах, а скорее видел в них помеху своей будущей деятельности: каждый из них
слишком индивидуален, со своими странностями, капризами или отклонениями, со
своими претензиями блеснуть, сверкнуть, собрать популярность (и это очень им
удаётся), — но в правительственной упряжке такой разнобой популярностей может
только ослабить, привести к избыточным спорам, взаимным убеждениям, на
которые не останется времени. И так внутри правительства скорее создастся
шаткость и разнобой. Конечно, эффектно было бы придать будущему правительству
блеск введением этой плеяды, но функционирование его не выиграет. А тут — клин
вышибался клином: не по капризу, а принуждённо принимая этих чужих, —
приходилось потеснить своих кадетов.
Да вот даже для безотказного
Шингарёва оставалось ли место? Он предполагался министром финансов — но
Терещенко, все достоинства которого, кроме знания балета, сходились именно к
его богатству, какой же мог занять пост, кроме министра финансов? Шингарёва
отставлять было жалко, потому что изрядный работник, но с трудом ему что-то
выкраивалось.
Для новосоздаваемого
правительства Керенский становился даже как бы ключевой фигурой: в его лице
правительство вырывало себе от революции её главаря, а само, расширившись на
революционное крыло демократии, приобретало устойчивость. Тем более был
необходим Керенский, что Чхеидзе отказался.
Переговоры с Керенским были
самые секретные, он очень скрывался от своих товарищей по Совету. То мрачно
предсказывал, что ему не позволят войти. То пылко обещал, но требовал тайны до
последнего момента. И до самых последних часов вся картина зависела от
окончательного решения Керенского.
Именно сегодня утром он
позвал Милюкова к телефону. Он доночёвывал где-то, не
дома, и теперь бодрым голосом говорил оттуда, что вот — согласен бесповоротно!
Но и по-прежнему просит не говорить никому до последней минуты, пока он ещё не обезвредит
своих противников.
Оставалось теперь — ещё
этого подождать. Будет сигнал.
Освободилась голова от
последнего расчёта — и посмотрел Милюков на себя в зеркало. Мят, небрит,
рубашка несвежая, никак не подходил он к своему великому дню. Надо сходить пока
домой на Бассейную, помыться, переодеться.
На улице стоял
ярко-солнечный, морозный, весёлый день.