315
Подошёл к Пешехонову один из
его помощников, студент, и сообщил такую новость: что 1-й пулемётный полк, вчера
поставленный на стоянку в Народный дом, — обставил его со всех сторон пулемётами,
выставил часовых и никого не подпускает. Но администратор звонил в отчаянии,
что ещё вчера с вечера вышла из строя канализация. Она рассчитана была на 2-3
тысячи человек, а ввалилось сразу 10. По сегодняшнему времени некого вызвать на
ремонт, да солдаты их и не пустят, да пока они здесь остаются — ничего и не
исправишь.
И из дома эмира Бухарского
приходил архитектор с опасениями, что балки не выдержат нагрузки от стольких
гостей. Да и канализация тоже.
Так бросать надо было
комиссариатские заботы и ехать передворять
куда-то пулемётный полк.
С этим же студентом и
поехали в Народный дом.
Действительно, и пулемёты
стояли полукругом, и патрули, солдаты опасались нападения. Не доверяли,
проверяли, докладывали — с трудом пропустили комиссара внутрь.
А что делалось внутри!
Знавал Народный дом переполнения на больших празднествах, особенно в Пасхальную
ночь, когда там служили всенародную утреню, — но не бывало такой густоты на
лестницах, в проходах, галереях, да всюду одни солдаты, без винтовок (где-то
скинув их у стен), без подобия организации, — и следа петроградской
радости не было на их лицах. Кто шапку снял — постриженные,
немытые, негородские, нетёсанные.
Гудел, гудел огромный перетревоженный улей, и трудно было вообразить, где ж
такое множество размещалось тут ночью, лёжа.
Пешехонов, народник до
последней косточки, ещё раньше, чем искать начальство, заговаривал с самими
солдатами: как они понимают, как их полку быть. Сам народ и должен знать себе
добро.
Но хотя наружность его была
самая простецкая, только что не в шинели, — отвечали ему недоброжелательно,
резко и как барину:
— Усе дворцы позаймаем!
— Да мы как со своими
пулемётами пойдём — всех вас расчистим!
Пешехонов почти леденел. И правда ведь: в полку пулемётов триста штук, и все на ходу!
И если эта лавина двинется по Петрограду искать себе помещения...
Но узнал от солдат, что при
полку ещё есть и офицеры, новоизбранные. Выбранный есть и полковой командир,
капитан. Стали его искать.
Все офицеры, облечённые
солдатским доверием, оказались, по сути, под арестом: им отведена была
единственная маленькая комната, они набивали её битком, а дверь этой комнаты
солдаты не позволяли затворять даже и ночью, опасаясь от офицеров какого-нибудь
подвоха.
Офицеры были изнеможены своим положением: взрыв ораниенбаумского
бунта, пощадившего их головы, но с бессмысленным решением, потащившим и их —
идти в Петроград. И здесь они не имели никакого влияния, их не пускали к
телефону, они только правили службу караулов. И их капитан ничего не мог
решить, а посоветовал только — идти в полковой комитет.
Толкались, искали — нашли
комитет. В комнате сидело за столом человек пятнадцать солдат и один прапорщик
и возбуждённо толковали. Никакого внимания они не обратили на вошедших. Такой полновластный на всей Петербургской стороне,
стоял народник Пешехонов близ двери и своим непритязательным голосом несколько
раз пытался вмешаться — но ни паузы не было, куда вставить речь, и не слушали
его. Тут нашёлся студент и сильно крикнул:
— Да вы что? Да вы знаете —
кто с вами говорит? Ведь это — товарищ Пешехонов!
Произвело впечатление!
— А-а! — закричали,
повскакали. — Товарищ Пешехонов?! Ура! Ура! Качать его!
И чуть не начали качать,
хотя, понимал Пешехонов, его фамилию они слышали первый раз.
Зато теперь он мог говорить,
и слушали его.
Он стал им объяснять, какие
трудности с отведенными обоими домами. А просторней — и тем более найти нельзя.
Что самое будет лучшее, если полк воротится в свои казармы в Ораниенбаум. Перестали и слушать, закричали:
— Для других есть — а для
нас нет?
— Значит, другие в Питере
будут проклажаться — а мы в Ораниенбауме сиди?
— А вы — дворец нам
отведите!
— Зимний дворец давайте!
Пешехонов стал объяснять,
что дворцами он не распоряжается, что в Зимнем было бы
им ещё и хуже, там уборные и вовсе не приспособлены. А на Петербургской стороне
никаких других больших помещений нет.
В один голос твердили:
— Не может быть!
А глаза горели — больно
хотелось им во дворце хоть денёк пожить, посмотреть, каково это живут.
Хорошо, Пешехонов предложил
им назначить квартирьеров, и сейчас с ним вместе ехать осматривать
Петербургскую сторону, убедиться, что таких больших домов нет.
Согласились поехать, но
только завтра. Сейчас надо было им о чём-то другом дотолковаться,
да видно хотелось и здесь ещё побыть.
Ладно. Ещё раз с опаской и сочувствием оглядывая все эти кучки, столпления
и вереницы обескураженных, потерянных, храбрящихся солдат, Пешехонов со
студентом вышли сквозь пулемётные посты и уехали.
В комиссариате была всё та
же толкучка и забота, но через час послышался шум
особенный, крики. Часовые пытались задержать, а кто-то прорывался. Пешехонов
поспешил навстречу. То были грозные две дюжины солдат, частью
растерявших оружие, частью вооружённых, а во главе их — как тот недавно рыжий
безумный гимназист, такой же безумный студент, маленького роста, с отвагой
человека, решившегося брать Бастилию, и солдаты с доверием плотились к нему, и
даже нескольких его вооружённых было достаточно, чтобы здесь всё разметать.
А студент требовал вооружить остальных.
А сегодня утром
комиссариатское оружие наверху как раз ещё пополнилось гранатами и бомбами, и
всё это в свалке лежало на балконе.
Но как было объясняться с
целой толпой? Они кричали в двадцать глоток, требовали оружия — и сейчас могли
начать подымать комиссариатских на штыки, потасовка свободных граждан.
Пешехонов предложил, чтобы
для переговоров студент и трое солдат зашли сюда, за перегородку, преграждавшую
вход.
Сначала ни за что не хотели
отделяться. Потом вошли, все солдаты вооружённые. Но — ни шагу дальше! Тут, в
густоте публики, у входа, предстояло и объясняться.
Пешехонов боялся этого
безумного студента, и хотел ослабить его напряжение, разговаривать поласковей. Он стал мягко объяснять, что комиссариат не этим
занимается, что вооружаться может только признанная милиция, — и отечески
положил студенту руку на плечо.
Но студент дёрнулся, как от
электричества, откинулся и истошно завопил:
— Товарищи! Ко мне! Хотят
арестовать!
И металлически грозно
защёлкали взводы ружей, взводы револьверов — и дюжина дул была сразу направлена
в голову Пешехонова — тут рядом и через перегородку.
И довольно было выпалить
только одному.
Пешехонов потерялся и
замолк.
Но тут выступил сбоку
товарищ Шах, рассудительный помощник комиссара, начальник отдела публикаций. У
него был такой вкрадчиво-убеждающий мягкий голос, он сразу ослабил напряжение,
заставил к себе повернуться. Он говорил, что и комиссариат и пришедшие делают
единое общее великое революционное дело — и зачем же им ссориться?
Стволы стали опускаться,
руки ослабевать.
А Пешехонов стал пятиться,
пятиться и больше не пытался объясниться.
Он только через несколько минут
вполне понял, какую опасность пережил.
А если б они ломились дальше
и нашли бомбы? Пожалуй и комиссариат бы разнесло и всю
публику.
Но товарищ Шах убедил
неистового студента поискать оружия в другом месте.