319
Утро государыни начиналось
только в 11 часов. Но ещё задолго до того граф Бенкендорф
собрал много вестей, и все неприятные.
Первый и ранний слух был —
что готовится нападение на дворец.
Затем даже — что 30 тысяч
солдат с пулемётами движутся к Царскому Селу.
Но этого ничего не
случилось, никто снаружи не шёл на штурм дворца. Однако, хотя казачья наружная
охрана с белыми повязками ещё оставалась, дворец как бы охранялся снаружи уже
против самого себя — солдатами мятежных частей,
То есть взят в осаду, и значит могли проверять входящих, только женщины проходили
свободно; граф Апраксин, сняв придворный мундир, пробрался в штатском.
Ещё пришло известие, что
рота Собственного железнодорожного полка, охранявшая царский павильон —
отдельную станцию для царских приездов-отъездов, ночью взбунтовалась, убила
двух своих офицеров и ушла.
А потом оказалось, что ночью
из подвалов самого дворца, не сказавшись, ушли охранявшие его две роты
гвардейского экипажа, — ушли почти без офицеров, и без знамени, но подчиняясь
приказу своего начальника великого князя Кирилла Владимировича.
Охрана дворца таяла.
Все известия были тяжелы, но
знал граф Бенкендорф, что уход гвардейского экипажа
всего тяжелей поразит государыню: их слишком любила царская чета, как своих.
Но была и одна хорошая
новость: графу Бенкендорфу доложили ночную
телеграмму, присланную генералу Иванову через дворцовый телеграф: Государь
нашёлся! Он был во Пскове и намеревался скоро
приехать. (До сих пор все телеграммы, разосланные государыней в разные города
наугад, — возвращались с пометкою синим карандашом царскосельского
телеграфа: «местопребывание адресата неизвестно»).
Со всеми этими новостями обергофмейстер Бенкендорф и ждал,
когда пробудившаяся государыня позовёт его, чтобы доложить ей и всё горько
необходимое, и единственное утешающее.
Хорошо привыкнув к
государыне, он мог видеть сегодня по её вялости, подведенным кругам глаз, по
тону голоса, что эту ночь она спала совсем мало. Она приняла его лёжа на
диване. Но едва услышав, что Государь во Пскове и шлёт
успокоительную телеграмму Иванову, и скоро намерен быть сюда сам, — так резко и
радостно поднялась на локте — граф побоялся, что она повредит себе, изогнётся
как-нибудь не так.
— Слава Богу! Слава Богу! —
перекрестилась государыня, полусидя. — Значит, он не задержан никем! Он опять
со своими войсками! Всё спасено! Он явится сюда в силе!
Усмехнулась своей слабости:
— А я, граф, лежу и удивляюсь:
снаружи радостное солнце сегодня, и почему же может быть так всё плохо? Но
солнце не обмануло.
Она позвонила и велела
камеристке отдёрнуть тонкие шторы, забиравшие часть света.
Однако неизбежно было
докладывать дальше. И почтительно домашний Бенкендорф
сказал об уходе рот экипажа по вызову великого князя Кирилла.
Сперва — исторгся раненый стон из
груди государыни. Она взялась рукой у лба. Снова опустилась на подушки. И так
держа руку козырьком от слишком яркого света, произносила изредка:
— Трусы. Бежали. Какой-то
микроб сидит во всех. Ничего не понимают. Мои моряки! Мои собственные моряки! Я
не могу поверить. — И с новой силой извилась, вскричала: — И все офицеры?
— Нет, некоторые остались,
Ваше Величество, и ждут вашего приёма.
Остальных новостей
государыня уже не восприняла. Уже и не могла она лежать несколько часов,
набираясь сил, надо было вставать, все ждали её.
И так, не собравши ясного
сознания, она двинулась в новый безумный день.
Что может более подкосить,
чем цепь измен? Все изменяли! Хотя Конвой никак не изменил — но горько было,
что вся Россия теперь переполаскивает его измену... (А они —
ни в чём не виновны. Из петроградской
полусотни приехал конвоец: а у них уже слух, что
Александровский дворец разрушен, и под развалинами погибла вся царская семья).
Даже раньше обхода больных
детей приняла в розовом будуаре верных офицеров экипажа.
Рослые морские офицеры
стояли со слезами в глазах от позора. Одно удалось им — сохранить знамя
экипажа. Теперь они все просили, чтоб дозволено было остаться им при
императрице. Они ставили это выше подчинения своему командиру и переступали его
приказ.
Государыня была тронута их
преданностью, и сохранением знамени, и тем отчасти простила экипажу.
— Боже мой, что скажет
император, когда услышит об этом!..
И тут вскоре поднесли ей
прямую телеграмму от самого императора — первую за двое суток!
Из Пскова, сегодня же в
полночь. Радость прямых обращённых слов, нежность, невыразимая через чужое
перестукивание телеграфных ключей. А новости — никакой, даже нет намерения
скоро приехать в Царское, как выражено было Иванову.
Но лишь немного шагов она
совершила, держа драгоценную телеграмму в руке, как генерал Гротен доложил ей
несколько новых шоковых новостей.
Что в Луге — революция, и
разоружён верный Бородинский полк, шедший сюда на выручку в распоряжение
генерала Иванова. (Сразу кольнуло: Луга
— на прямой линии из Пскова, как же проедет Ники?)
Что сам генерал Иванов со
своим эшелоном ночью отбыл в сторону Вырицы. (Очевидно
поехал выручать Государя!)
Что в Царском Селе
возобновились беспорядки, грабёж, пьянство.
А телефоны дворца перестали
работать с Петроградом. Несколько раз пытались вызывать — наконец телефонист
прошептал в трубку: «Я не могу вас соединять. Телефон не в наших руках. Я прошу
вас не говорить. Я позвоню вам сам, когда это будет возможно».
Ещё сохранялся прямой провод
с Зимним дворцом, но там ничего не происходило, и прислуга ничего не могла
сообщить.
И с такими новостями по
тяжёлой лестнице государыня поднялась к больным детям на 2-й этаж в их тёмные
комнаты. Температура у всех, кроме ещё здоровой Марии, была между 37 и 38, но
осложнения не проявлялись, только у Тани начало болеть ухо. Все очень слабы, но
Алексей даже и весел.
Уже вчера мать стала им
кое-что рассказывать из происходящего, — мучительно притворяться дальше. А
сегодня стала говорить почти всё как есть. Две старших
дочери уже имели большой опыт работы в госпиталях, в комитетах по раненым и
беженцам, научились наблюдать людей и их лица, сильно развились духовно через
понимаемое ими страдание семьи, и так уже знали последние месяцы, черезо что
семья проходит. У них уже была и вдумчивость, и душевное чувство. Пусть знают
всё. Даже об экипаже.
И приняли — молодцами. Мари
— потому ли, что ещё здорова — особенно гневно возмущалась уходом экипажа. У
старших было — примирение с Божьим Промыслом.
Ещё один урок познания
людей.
Теперь, поднявшись на 2-й
этаж, государыня оставалась уже тут. Опять сильно болело её сердце, обычное
расширение, когда не помогают и капли. Приходится выносить больше, чем сердце
может вынести.
Государыня испытывала
изнеможение, но держалась силою, чтобы не подумали, будто упала духом. Курила,
чтоб утишить боль сердца. Сейчас надо было найти в себе силы идти на ту сторону
дворца проведывать Аню. И очень трогалась Александра Фёдоровна, что Лили Ден уже четвёртый день не хочет покинуть царскую семью, не
едет к своему сыну в город.
Государыня чувствовала, что
ей надо что-то сообразить и сделать, что-то ускользает от её соображения, — но
её то и дело тормошили — то Апраксин, то командир Сводного полка Ресин, то
самые приближённые, — она терпеть не могла, когда отрывают и
всё теряешь линию.
Да, вот что! Отчего не
послать во Псков аэроплан с письмом Государю? Самое
простое решение. Послала узнать в лётную команду, есть ли такая возможность.
Всё смешалось в голове,
какие-то вихри, нельзя уложить верное соотношение вещей. Чем кончится? Как это
решится? Что предпринять?
Что он делает во Пскове? Действительно ли это был вольный выбор ехать
туда? А если вынужденный? Хотят не дать ему увидеться с его верной жёнушкой — и
может быть подсовывают какую-нибудь гадкую бумагу?
Полковник доложил: аэроплан
исправный есть, но исчезли все лётчики.
Все изменяли! Все исчезали!
Как же послать письмо? Как
же дать ему знать? Как прорвать этот заговор? Разрывается сердце, что и он в
одиночестве, и мы, и ничего не знаем друг о друге.
Одно средство — гонец.
Верный офицер. Пусть едет. Пусть едет поездом через мятежную Лугу и тайно везёт
письмо. Дожили! — письма царской четы должны проходить тайно.
Тут генерал Гротен подал
пакет от Павла.
Павел сообщал, что
вчерашнему проекту своего «манифеста» он не мог дать лежать без движения. И поскольку государыня его не подписала, а имя Государя должно быть
укреплено и поддержано в нынешней обстановке, — он счёл за благо собрать
подписи кого мог из великих князей, вот их троих, с Кириллом и Михаилом (что
одновременно разрушало и вредные возникшие слухи о регентстве Михаила — как бы
гарантия, даваемая от династии). И этот манифест вчера поздно доставлен
в Думу и сдан Милюкову, который его одобрил.
И снова прилагался тот
вчерашний текст на машинке, отброшенный государыней.
Женский глаз не мог тотчас
не заметить первое: что объединяло этих трёх великих князей — что все трое они
были морганатические отступники от династии. Манифест морганатиков!
— невиданное дело!
И теперь эти трое, не
имевшие власти над самими собой, над своими страстями и слабостями, —
предлагали своему Государю, в какой форме ему лучше всего уступить
государственную власть! Только и додумались!
И презренный! Милюков — одобрил!
Ну конечно! И великий князь Павел писал об этом с гордостью.
О Боже, до чего мы пали.
Но на Павла почему-то не
было сердитости.
А те, Милюковы? Всё
рвались к власти — ну пусть водворяют порядок, ну пусть покажут, на что они
годятся! Пожар они зажгли большой — как будут его теперь тушить?
Ещё мало было в это утро
ударов — принесли ещё один.
Но принёс мужественный
Гротен, который своей выдержкой и чистотой как бы очищал от этих измен. Он
принёс — розданную начальникам всех царскосельских
частей записку Кирилла — «контр-адмирала Кирилла», — что со своим гвардейским
экипажем он вполне присоединился к новому правительству и надеется, что все
остальные части сделают то же!..
Морганатик! Рядом с «манифестом».
Мало, что изменял сам, — убеждал и других изменять.
О Боже, о
где же граница измен?
Всё было — отвратительно! Но
государыня заставляла себя верить, что всё ещё будет — хорошо!