325
Только страсть повидать и
узнать совсем небывалое могла согнать столько солдат в эту неразданную
комнату и на часы сплотила в такой тесноте, что невмоготу руку снизу вытянуть,
нос почесать, а курить — только счастливчикам. Винтовок уже никто больше сюда
не вносил, друг друга не поцарапать. И рабочих набилось с красными приколками,
но не столько.
Стула уже ни одного не
осталось в этой комнате, какие переломали, какие вынесли, а только большой стол
затоптанный, и на этот стол с самого начала повзлезали
иные те, кто хотели поиметь слово или руководство, они
заране тут в задней комнате сидели, оттуда.
А первый и главный из них
был уже стариковатый, плешивый, роста низенького, в пиджаке обрыжевшем,
притёртом, с бородкой мочалистой, и говорил малоразборно,
булькало иногда заместо слов, а то
как заскрёбывал, да видно, что и пристал, бедняга.
Говорил он, что вот теперь Совет не одних Рабочих, но и Солдатских Депутатов, и
берёт он в свои могучие руки своё светлое будущее. Что такое время теперь
наступило, какое всем отроду грезилось, и народ сам покажет свою власть. И
солдат покажет, что он ещё лучше армейские дела понимает, чем иные офицеры.
Однако не все ещё враги разбиты, ещё остались тёмные силы — и нужна порядливая
власть, и никак не обойтиться без елементов.
И толковали вчера с этими елементами, они берутся
вытянуть, а условия самые лучшие для нас с вами. И сейчас наш и ваш товарищ с
Исполнительного Комитета это всё подробно доложит на ваше суждение.
И тогда рядом с ним, плечом
выше головы того первого, стал говорить этот рыжебородый, дядя-размахнись, хоть чурбаки колоть. А говорил
приветливо, успокоительно, как хороший товар
предлагая, да так-то ручьисто, — очень приглядно было его слушать, заслушались,
— да кто ж с нами, низкими, так-то раньше беседовал?
Много он чего говорил, очень
много, всего в голове не удержишь. А всё — про свободу. Теперь свобода будет
нараспашку. И кто в темнице нудился — тем всем свобода. И вольным всем — ещё
больше свобода. А уж солдатам — наибольше их всех. Солдаты теперь по всем
ротам, батальонам должны избирать комитеты, и вся власть теперь будет
комитетская, а не офицерская. Офицерово дело теперь —
ежели строй, скажем, построился — так направо, налево, к ноге, впрочем это и унтер может. А если какие офицеры будут
комитетам воспрепятствовать, так сейчас их новая власть к ответу приберёт. А
как только из строя ступнул солдат — так он
свободнейший уважаемый гражданин теперь, и все права ему дадены. А и по улице
пойдёт — полиции теперь не будет, никто не остановит, ничего не запретит. Будет
свой лёгкий надсмотр из студентов и тоже-ть там все
выбранные. А главное: никто солдата на войну не погонит, но после великого
революционного подвига будет теперь весь гарнизон в Петрограде состоять как на
отдыхе и на случай защиты Петрограда от тёмных сил.
И так сладкая речь его
лилась, наслушаться нельзя. До чего ж хороший человек и до чего ж теперь жизнь
благая наступила! — и скажи, всего только раз дерзнули из казарм выйти, и
теперь выхода сколь хошь. Уже всю эту новую сладость
солдаты как бы и сами прочуяли — но дорого ещё раз её от хорошего человека
послушать. Внимчиво слушали, долго слушали, правда уже стало и бока теснить, уже б и размяться, что ли.
Ну, кончилась речь этого
рыжебородого, и уж похлопали ему от души, не жалея, — кто спроворился
руки между боков вытянуть.
Тут между
главными на столе вышла заминка.
Ещё не всё утихло — опять тот
потёртый старик руками замахал, что будет говорить.
Но на другом конце стола
начал кто-то быстро взлезать, цепляясь за соседей и
раскачивая. Проворно этак взлез, всех растолкал, выпередился,
— узнали его: тот узкоголовый, кто живее всех по дворцу метался, только и знал бегал.
И пока старик смурной своё — а этот своё, да
звонко, да уверенно, да голос юнецкий:
— Товарищи! Я должен вам
сделать сообщение чрезвычайной важности!
Забористо сказал — чрезвычайной
важности! — стали поворачиваться боле к нему.
А бледен-то
как! — белей полотна. А проняло сердечного — шатается, не стоит. И голос —
совсем вдруг потерял. И только — от сочувствия, дыханье и своё
переняв, услышала его толпа:
— Товарищи! Доверяете ли вы
мне?
Спросил — как приговорённый.
Вот довели! Наш-то ведь вожак, за нас он, фамилии его так не знали, но видали,
как он без устали маячил. Пожалели, закричали со всех сторон:
— Доверяем! Ну!.. А чо? Конечно, доверяем!
А он — с тягостью, а он — с
передыхами, а он — с переминами:
— Я говорю, товарищи, от всей
глубины моего сердца! И я готов умереть, если это будет нужно!
Да что ж за злодеи такие? Да
кто ж это его довёл?
— Ну, ну! Живи! —
подбадривали его и поддавали в ладоши. Ажник вчуже
проняло за него болезного, хилого, бледного, — весь исстарался,
и видать на нашу пользу.
И чуть с силками собравшись,
отдышивался:
— Товарищи! В настоящий
момент образовалось новое правительство. И мне предложили в нём пост министра
юстиции. И я должен был дать ответ в течении пяти
минут. И поэтому я не имел времени получить от вас мандат. И рискнул взять на
себя, принять это предложение — ещё до вашего окончательного решения!
Ну-к, что ж, ну-к,
что ж. Знать, так сошлось человеку.
— По воле! — крикнули ему.
Ещё похлопали.
А он — подхватился весь, как
на «смирно» вытянулся да глазки закатил. И поведал:
— Товарищи! В моих руках,
под моим замком, содержатся представители гнусной
старой власти — и я не решился выпустить их из своих рук. Если б я не принял
сделанного мне предложения — я должен был бы тут же отдать ключи. И вот — я
решился войти в состав нового правительства как министр юстиции!
Ну, и правильно! Коли нельзя
выпускать! Ещё ему покричали, похлопали.
А он тогда — подстегнулся, и бодрей, веселей:
— Товарищи! Первым моим
шагом как министра было распоряжение немедленно освободить всех политических
заключённых! И с особым почётом препроводить из Сибири сюда наших товарищей
депутатов социал-демократической фракции!
Каких-то тоже, значит, бедолаг. Всем свобода, так всем, правильно.
— Но ввиду того, что я
рискнул взять на себя обязанность министра юстиции раньше, чем я получил на это
от вас формальное полномочие, — и закинул голову отречённую,
и шейка натянулась, — я сейчас перед вами слагаю с себя обязанности товарища
председателя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов!
Не поняли, чего эт он слагает — уезжает что ль
куда.
— Да держись, паря! Пустое! — кричали ему.
И тогда он прометнул очами
подвижными и ещё подхлестнулся, краска в лицо
вернулась:
— Но я готов вновь принять
от вас это звание, если вы признаете это нужным!
— Просим! Просим! —
закричали ему, захлопали. Да чего, да пусть, этот — не вредный.
И тогда он засиялся и поклонился, в разные стороны кланялся
и ручки белые к груди прикладывал. И вопно так
воззвал:
— Товарищи! Войдя в состав
нового Временного Правительства, я остался тем же, кем я был, — я остался
республиканцем!
Ну-ну.
— Я заявил Временному
Правительству, что я являюсь представителем демократии! И Временное
Правительство должно смотреть на меня как на выразителя требований демократии!
И должно особенно считаться с теми мнениями, которые я буду отстаивать в
качестве представителя демократии! Усилиями которой, демократии, и была
свергнута старая нестерпимая власть!
Чего это он — непонимчиво было, но — свежой! Без
занудства говорил, а — к сердцу. Одобряли его. Кто-то чего-то противу вякнул — приструнили тех,
нишкни, нам — довлеет!
А он-то, сердечный, совсем
как струнка дрожит, вытянулся во всю свою тонину:
— Товарищи! Время не ждёт!
Дорога каждая минута! И я призываю вас к организации! К дисциплине! К оказанию
поддержки нам, вашим представителям! — и готовым умереть для народа! — и
отдавшим всю свою жизнь народу!
Слушали — сильно одобряли,
но как второй раз про смерть помянул — так проняло, аж
чуву нет.
— Да живи же! — кричат ему.
Да передние руки к нему протянули, схватили, стянули, лёгкого, — и стали из рук
в руки дальше к двери переколыхивать.
А весь зал кричит:
— Ура-а-а!
Передавали его не так ладно,
где нога сорвётся, не подхваченная, но уж близ двери взяли прочно, там уже идти
мочно, и понесли его на вынос через двери, а весь зал
вослед ещё долго гудел:
— Ура-а-а!
Ура-а-а!
*****
ПРОКАТИСЯ, ГРОШ, РЕБРОМ!
ПОКАЖИСЬ РУБЛЕМ!
*****