326
Думали рано выехать — и
близко не получилось. Во-первых, спать легли чуть не в 5 утра — и так
окаменело, что хоть вся Россия пропади, а встать невозможно. А когда встали уже
не рано, и накачали себя кофием — тут надо было несколько раз позвонить по
телефону, уже не хотел Гучков появляться в Думе сегодня, там должны были давать
сведение, что он ездит по казармам. Но и в первые же
звонки, через Ободовского, узналась просьба
вице-адмирала Непенина из Гельсингфорса:
помочь навести порядок в Кронштадте, и кого назначить новым комендантом
крепости вместо убитого. Ещё не объявленный военным
министром, Гучков уже единодушно подразумевался таковым.
Итак, надо было распорядиться, срочно, что сделать для Кронштадта, немалое по
важности место, да и самого Непенина надо было
поддержать.
А тем временем умоляли
Александра Иваныча подождать дома, принесут на
подпись воззвание Центрального военно-промышленного комитета: призыв ко всем
гражданам и учреждениям России сохранять непрерывность производительного труда.
Ещё никому не передав комитета, тоже и этого он не мог
покинуть.
А тем временем он звонил
сестре Мити Вяземского и в Кауфманскую общину. Надо
бы ехать ещё попрощаться, но Дмитрий был уже без памяти. С вечера он всё
спрашивал у профессора, какой орган у него задет, — и профессор честно ответил,
что — никакой. А — оказался в куски у него разнесен крестец, и тазовая кость. И
много крови потерял, и жить он не мог.
Между двумя телефонными
звонками Гучкова и умер.
Ещё вчера самый близкий
сотрудник, самый необходимый человек, — вот уже выбыл, вот уже дальше.
А тут и Марья Ильинична,
вопреки всеобщей радости, была чрезвычайно мрачна, разговаривала нехотя, а надо было убедить её в важности отъезда и чтоб она по телефону
отвечала правильно.
Скорей же из дому! Мрачный, Гучков вырвался и ехал с
Шульгиным на Варшавский вокзал.
Натекало уже к двум часам
дня, и за это время Совет рабочих депутатов десять раз мог узнать об их отъезде
и помешать.
Но нет! Несмотря на то, что открыто телеграфировали Рузскому о поездке, и звонили
начальнику Варшавского вокзала, — такова была всеобщая суматоха, что до Совета,
видимо, не дошло, — иначе не могли б они допустить какую-то частную тайную
поездку к царю. Ещё вчера предназначенный для Родзянки особый вагон из салона и
спален всё стоял и дожидался депутатов, и имелся к нему паровоз в запасе,
теперь прицепляемый.
А последнее, что ещё Гучков сообразил вовремя и надо было
сделать до выезда, — это взять в руки генерала Иванова. Хотя
всё движенье его на Петроград, как уже видно, не представляло никакой серьёзной
опасности, в Царском Селе Иванов побывал лишь с одним георгиевским батальоном,
да и то ретировался, и по старому знакомству знал Гучков,
что это мешок, а не боевой генерал, да и трусливо-прислушлив
к общественному мнению, — но по всему этому тем более надо было полностью взять
его в руки и образумить. С Варшавского вокзала ещё не выехав, удобнее
всего было послать ему телеграмму через Царскосельский,
по путейской линии Виндавской дороги: приехать на
встречу в Гатчину, получалось — часам к четырём дня. Либо пусть едет во Псков. Не сомневался Гучков,
что Иванов рад будет подчиниться и выскользнуть из своего сложного положения.
Ну, наконец
и поехали, в три часа дня. Не задержал Совет! Не открыли.
Машинист получил приказ
двигаться с предельной скоростью. Два инженера путей сообщения от Бубликова сели в их вагон — устранять возможные в пути
помехи.
С утра было ярко, сейчас
посерело. Не светило солнце по снежным полям.
Были купе, можно и полежать,
но и думать об этом не думалось, такое волнение. Молодой Шульгин, бледный от
усталости, всегда с лучистыми глазами, сейчас как-то особенно, болезненно сиял.
Сидели в салоне рядом — а
почти не разговаривали.
Невыспанная голова Гучкова
была наполнена тревожным, но и радостным гудом.
Давно ли царь запрещал ему
выезды в штабы фронтов? А вот, он ехал именно в штаб фронта, и зачем? —
вырывать отречение!
Какая была ему необходимость
ехать? У него была неустроенная Военная комиссия, в ужасном состоянии петроградские полки, через несколько часов предстояло
принять военное министерство, — не хватало дня и ночи, чтобы в Петрограде всё
сделать и успеть, — а он гнал во Псков, путь не одночасный.
Но: революция, которой
хотели избежать, — совершилась, и сделана руками черни. И власть
и всякий порядок уплывают из рук образованного класса, призванных к управленью
людей. И в этом мутном, быстром, всё уносящем потоке оставалось несколько
часов, оплошных для самого потока, когда можно было по нему нагнать уплывающий
трон и успеть вытянуть его на твёрдый берег.
И — не кто
другой, а именно Гучков должен был ехать. Это была —
его личная, издавняя судьба. Это были — его счёты с
царём. Гучков ехал — выполнить государственное дело.
Но и...
Было ощущение — венчающей
минуты жизни (не разделённой со спутником, ни с женой, ни с друзьями, не
высказанной никому).
Это был и реванш за
неудавшийся государственный переворот, как бы восполнение того, что ему не удалось.
(Пусть так считается, так красиво и трагически войдёт в историю: заговор
состоялся бы непременно, но революция опередила его на две недели). Оправдаться
— самому перед собой. Он почти ещё успевал настигнуть и исправить!
Это, может быть, был и шаг в
будущую Россию более веский, чем стать военным министром. Сейчас — Гучков ехал получить отречение в пользу наследника с
регентом Михаилом и подтверждение Львова премьер-министром. Сейчас пока, в этой
буре, — и спасти трон как таковой, и твёрдо поставить правительство.
Но при свободном широком
развитии России в дальнейшем — очень может быть, что монархия станет ей узка,
Россия рассвободится в республику. И тогда нужен
будет президент. Первый президент России.
И тогда — не совсем
безразлично, на кого падёт отблеск сегодняшнего отречения. Как бы — тень
наследства.
А Россия — любит Александра Гучкова! Это показала его прошлогодняя болезнь: кто другой
ещё так популярен?
Уже — руки его были так
протянуты. И — место в душе запасено для этого действия. Не удаться? Это никак
уже не могло. Это — неотвратимо накатывалось. Чтоб это не удалось — он даже не
разбирал такого варианта.
А вот что: в его прежнем
плане было — положить перед Государем готовый текст отречения. Кажется, самая
простая часть задачи — подготовить текст. А — никогда не было сделано. Всё
казалось — успеют, легче всего.
Но с прошлой ночи, как
решилась поездка, — не составляется, и в голову не лезет. И вот уже едут
реально, а текста нет. И мозги — совершенно отказывают, да ещё при поездной
тряске, на вагонном столике. Не собрать мыслей, не стянуть фраз.
— Василий Витальич! А что же — текст? Нет у нас... Может — вы
попробуете набросать пока?
С лунатическим видом
Шульгин, отвлекаясь:
— А? Да. Верно! Попробую...
Вытащил перо и тут же вскоре
начал.
А ведь — и не всё ясно,
только сейчас пришло:
— А что, Василий Витальич, не знаете: существует ли какая-нибудь
определённая форма отречения?
С рассеянной милой улыбкой
от своих отдельных мыслей Шульгин:
— Понятия не имею, Александр
Иваныч. Никогда не задумывался. Думаю, что — нет,
потому что... Кажется, никто никогда у нас не отрекался? Ни из Романовых, ни из
Рюриков.
— Неужели никто?
Подождите... А... а-а... Пётр III?
— Ну, разве что Пётр III. Но
случай вполне авантюристический и не может быть нам основанием.
— Но есть об этом
какое-нибудь законодательство? Какие-нибудь династические правила?
Странно, что Гучков, обсуждая заговор, никогда не задумался об этом
раньше.
Голубые глаза Шульгина сияли
неземно:
— Ох, не знаю, Александр Иваныч.